Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни - Екатерина Владимировна Лобанкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глинка соглашался.
В их рассуждениях искусство и политика были нераздельно связаны. Они считали, что залогом просвещенного государства, его расцвета, является наличие сообщества талантливых интеллектуалов, посвятивших свою жизнь искусствам и наукам. Конечно, себя они причисляли к этому элитарному слою.
Объединяли их и общие наставники, например Кюхельбекер. Тот обращался в письме Одоевскому, как бы зачитывая свое духовное завещание: «Тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали все наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного служения к художественной красоте и к истине безусловной!»[112]
До конца жизни Глинка будет считать Одоевского самым авторитетным музыкальным экспертом, чьему мнению он будет безоговорочно доверять. Ему он будет всегда посылать свои значимые сочинения для оценки. Одоевский делал замечания и делился дельными советами — по инструментовке, форме, развитию мелодии. Только его критика не вызывала в Глинке отрицания и обиды. Он почти всегда следовал его рекомендациям.
Подобных взглядов придерживался еще один именитый аристократ-аматер Михаил Юрьевич Виельгорский[113] (1788–1856), часто посещающий салон Одоевского и вступавший в их общие дискуссии. Придет, бывало, вечером из дворца в собрание музыкантов, сбросит с себя свои «доспехи» в виде мундира, галстука и, окунув подбородок в огромный галстук, равнодушный к съехавшему набок парику, начинает прения, в дыму сигар, о музыкальных вопросах.
В отличие от Одоевского, который скорее тяготел к науке, Виельгорский старательно учился композиции на практике. Он не жалел средств на лучших учителей, среди которых — признанные Висенте Мартин-и-Солера, Луиджи Керубини, Иоганн Миллер. Он встречался в Вене с Бетховеном, что вызывало уважение у русских меломанов. Хранящийся в Отделе рукописей РГБ архив его бумаг содержит множество ученических тетрадей по композиции и черновиков с его музыкой. Среди законченных произведений: романсы, две симфонии, камерная и хоровая музыка. Много усилий он потратил на оперу «Цыгане», либретто для которой писали сам Жуковский и Соллогуб. Он, безусловно, обладал большим талантом, но, как и многие аматеры, считал служение музыке как «чистому искусству» выше карьеры профессионала. При этом в печати вышло порядка двенадцати его романсов, многие пользовались популярностью — это «Бывало», «Любила я твои глазки» (этот романс Глинка охотно пел в салонах), «Отчего».
Эрудированность его простиралась от знания европейских языков до древнееврейского. Он поддерживал всех одаренных русских и зарубежных музыкантов. Сегодня мы бы его назвали гениальным продюсером, первым из тех, кто будет изменять ход развития русского музыкального искусства, как впоследствии Сергей Дягилев.
В 1839 году он познакомился с Листом, когда о нем в России еще плохо знали. Благодаря ему листомания пришла в Россию еще до приезда самого Листа. В его доме в 1844 году дебютировал Шуман, «в то время, когда он еще только являлся молчаливым спутником своей прославленной жены-пианистки»[114]. Берлиоз называл его салон «маленьким храмом изящных искусств». Со всеми мировыми звездами Глинка мог знакомиться у него в салоне или слышать о них именно через Виельгорского. Не менее примечательной фигурой был его брат Матвей, который посвятил свою жизнь искусству игры на виолончели. Влюбленная в него девица Анна Оленина так описывала его в Дневнике: «Это очаровательный человек… Его нельзя назвать красивым, но внешность его так приятна, и к тому же весь свет говорит о том, какой это редкостный человек. Он не очень молод, но от этого он будет лишь лучшим мужем»[115].
Благодаря поддержке, которую Михаил Виельгорский оказывал инициативам братьев Рубинштейн, и его дружбе с великой княгиней Еленой Павловной оказалась осуществлена идея по учреждению Русского музыкального общества и консерватории.
Соллогуб, приходившийся ему зятем, вспоминал: «Виельгорский прошел почти незамеченным в русской жизни, а между тем редкий человек мог быть одарен такими многосторонними достоинствами, как он. Души чистой как кристалл, ума тонкого и проницательного, учености изумительной, кабалист, богослов, филолог, математик, доктор — он все изучил, все прочувствовал; вельможа и артист, светский человек и семьянин, то простодушный, как ребенок, то ловкий, как дипломат, он умел согласовать в себе самые непримиримые крайности и пользовался общею любовью»[116].
Здесь, в компании интеллектуалов, постепенно меняется мировоззрение Глинки. Прежняя этика служения Отечеству на государственной службе вытесняется другой — забота об Отечестве может реализовываться через развитие русского искусства. Ведь искусство воспитывает нравы и вкусы, совершенствуя общество. В этом Глинка теперь был убежден.
Они часто рассуждали о феномене гения и поднимали вопрос собственного предназначения. Эти темы становились все более актуальными под влиянием немецкой философии, которую многие интеллектуалы изучали в пансионах. Русские романтики вслед за немецкими пытались разглядеть присутствие гениальности, то есть особой частицы Божественного, которой обладали избранные. Следование своему гению, реализации его потенции считалось единственно верным смыслом жизни. Все это чрезвычайно волновало Мишеля. Он искал свой путь и, кажется, все более и более склонялся в сторону искусства.
Зимой 1826/27 года Глинка переезжает на новую квартиру в дом Пискарева. В это время в Петербург приехал отец для устройства своих дел при новом императоре, и они выбрали более удобное место жительства на Торговой улице{157}, находящейся рядом с Театральной площадью. Можно ли считать такой переезд случайным? Скорее всего, нет. Глинки, заядлые меломаны, теперь жили поблизости от самого роскошного на тот момент Большого (Каменного) театра{158}, где шли премьеры балетов и опер.
Золотуха, дача Кочубея и Черная речка
С ранней весны 1827 года по 1830-й, судя по «Запискам», Глинку одолевали боли, припадки, золотушные круги и воспаления. Болезнь вернулась и обострилась. Он обращался к разным врачам. Доктор Браилов предложил радикальный способ лечения — «декохт», то есть отвар лекарственных трав. Его надо было пить в огромных дозах. Глинка называл его отвратительным: «О, Боже! Что это был за декохт! Вяжущий, пряный, густой, отвратительного зелено-болотного цвета. Действовал же весьма сильно: слабил жестоко, с мучительною болью, а с другой стороны, не только не освежал, но гнал кровь к голове»[117].
Временное улучшение наступило, но через некоторое время началось золотушное воспаление в левом глазу. Окулист посадил больного в темную комнату и лечил разными лекарствами. Все эти меры приводили только к ухудшению здоровья. Но болезни миновали как-то сами
