Плод воображения - Андрей Дашков

А еще он знал, что самый верный индикатор реальности — это боль. В принципе, он мог бы причинить боль даже ребенку — как доктор, чтобы вылечить. Ну а себе — тем более.

— Дай руку, — сказал он.

— Зачем?

— Кое в чем убедишься.

— Слушай, если это насчет того, что ты твердый, теплый и даже хочешь жрать, так ты меня не удивил. Я же впустила тебя полностью.

— А могла не полностью?

— Могла. Тебе бы не понравилось. Половина здесь, половина там. Иногда такое раздвоение плохо заканчивается. Не всем удается воссоединиться…

— Ладно, спасибо, ты меня впустила. А могу ли я вернуться обратно?

— Хочешь вернуться? — проговорила она медленно и, как ему показалось, разочарованно. — Не нравится у меня — проваливай! Придется заняться кем-нибудь другим. Например, дедушкой. Он, по-моему, и так о чем-то догадывается…

— Да нет, я не спешу, — сказал Нестор на тот случай, если это всё-таки не сон, а сам он не свихнулся. Тут сыграло свою роль и его неистребимое любопытство, и гибкость ума, и смутное предчувствие того, что происходящее с ним здесь поможет объяснить происходившее там. И не только объяснить, а может быть, даже осуществить задуманное. Но у него появилась еще одна причина не спешить, на которой девочка вольно или невольно спекулировала. И если под «дедушкой» она имела в виду Парахода (в чем Нестор почти не сомневался), то бывший монах предпочел бы не иметь видящего среди своих конкурентов.

— Еще вопросы есть? — спросила она небрежно.

— Есть. Эти рисунки… Они имеют какое-то отношение к… к тому, что я оказался тут?

Девочка посмотрела на него насмешливо:

— Не будь дураком. Рисунки — это просто рисунки. Я иногда играю сама с собой. Я же всё-таки девочка.

49. Каплин: «Каждый платит за себя»

Первым его порывом было вернуться к Оксане, чтобы предъявить ей все доказательства разом, но… доказательства чего? Что «дебильный юмор» — не его рук и мозгов дело? Она и так знала — в этом он не сомневался ни минуты. Показать ей девочку-вундеркинда? А кто сказал, что обе они не из одной веселой компании, успешно занимающейся «лоховодством»?

У него была чертовски слабая позиция, уязвимая для ударов со всех сторон, и он догадывался — почему. Потому что он не вел своей игры, предоставив это другим и наивно полагая, что, держась в стороне, сумеет сохранить совесть относительно чистой. Это не имело отношения к высокой морали, скорее — к желанию спокойно спать по ночам. Несмотря на относительную молодость, он уже вывел для себя, что единственное, чего нельзя купить, это именно спокойный сон, а единственное чувство, от которого не лечит даже время, это стыд.

Вернувшись в отель, он нашел дверь номера незапертой, сам номер пустым, а сейф, как и прежде, закрытым. В непроветренном люксе пахло табачным дымом, на полу лежала горстка пепла.

Каплин включил компьютер и попытался связаться с «креатурой». Ничего не вышло, хотя он всё-таки увидел подтверждение, что его первое послание получено. Побывала ли здесь его «креатура» или кто-нибудь другой, неизвестно, но у него появилась необъяснимая уверенность в том, что это уже не имеет особого значения. Он чувствовал себя марионеткой, забытой в сундуке. Спектакль начался без предупреждения и шел без него. А узнал он об этом от театральных крыс, шныряющих повсюду, но остающихся незамеченными. Какие у него шансы при таком раскладе?

Он задал себе еще один простой вопрос: с чего всё началось — пусть даже это было что-то, на первый взгляд, незначительное? И ответил: с визита этого типа с вкрадчивыми манерами и, судя по некоторым его публикациям, с инстинктом шакала. Такие не приходят просто так и ничего не делают просто так. Шакалы появляются, почуяв кровь… или падаль. Так где же кровь, и кто — падаль?

Стоп. Эта дорога никуда не приведет. Чего он добьется противостоянием — да еще вслепую с его стороны? Зададимся другим вопросом: что, если Розовский сказал правду и действительно собирался поселиться в отеле? Узнав, что место занято, он почти наверняка отправился в другую гостиницу. Значит, можно выяснить местонахождение журналиста. Каплин предпочел бы, чтобы тот появился сам, но ждать у моря погоды было невыносимо. Он и так слишком много пропустил. Придется наверстывать упущенное.

До наступления темноты он успел обнаружить два отеля — «Аврора» и «Чичиков», расположенные неподалеку один от другого. Чтобы установить их обитаемость, Каплин снова доверился пыли. Пыль высказалась однозначно: нет постояльцев, и несколько лет как не было.

Совершать методичные обходы Каплину не хотелось, в связи с чем он задал себе очередной честный вопрос: а нужна ли ему на самом деле эта встреча? Что он скажет Розовскому? Предложит свою запоздалую дружбу? Поведает о девочке? Доверительно сообщит об исчезнувшей татуировке? Чего доброго, Розовский заподозрит в нем отвергнутого любовника, а бывает ли что-нибудь более жалкое? Нет, к подобному унижению Каплин был не готов — особенно с учетом того, что взамен он получил бы в лучшем случае какую-нибудь вшивую роль второго плана в чужом спектакле.

Ну что же, будем считать, что госпожа удача всё еще с ним и уберегла его от позора. Он развернулся и быстрым шагом направился в сторону «Европейского».

Резко похолодало; согреться не удавалось. Где-то на середине пути, уже в глубоких сумерках, он услышал шум двигателя. Из-за угла вывернул микроавтобус, осветил его фарами и стал приближаться со скоростью пешехода.

Это действовало на нервы. До сих пор люди из команды ездили быстро и, выгрузив паек, исчезали без лишних слов. В подкрадывающейся машине, когда не видно, кто находится внутри, есть что-то из совсем другой игры, которая не понравилась бы любому одиночке, стоящему на тротуаре. Безоружному. Не знающему, что правила изменились.

Мелькнула мысль: а может, пора бежать? Если ничего не произошло, он, конечно, доставит своим бегством немереное удовольствие охранникам, зато убедится, что по-прежнему находится в безопасности. Хотя какая, к черту, безопасность в городе, где, если верить сопливой Кассандре, скоро все умрут? Ему это почему-то не казалось болтовней ребенка, насмотревшегося фильмов о серийных убийцах. Здесь всё было не тем, чем казалось, и Каплин поневоле отдавал должное автору триллера, персонажем которого почувствовал себя недавно (а кстати, казалось — давно). Вроде бы многое происходило по воле случая или просто потому, что такова человеческая сущность и природа вещей, однако за этим угадывалась некая движущая сила, как за сценой театра марионеток угадывается кукловод. И, похоже, даже для организаторов проекта некоторые проявления этой силы оказались полнейшей неожиданностью.

Находясь в некотором смятении, он успел о многом подумать, пока микроавтобус изматывающе медленно одолевал разделявшую их стометровку. Салон оставался темным; за лобовым стеклом можно было различить только чьи-то руки, лежавшие на рулевом колесе.

Каплин стоял и ждал, засунув пальцы в карманы джинсов. Со спины пробирал холод — температура падала так резко, что июльский вечер смахивал на октябрьский. А еще — на один вечер пятнадцатилетней давности, когда к компании подвыпивших подростков подкатил ментовский «луноход». Все брызнули в стороны, как тараканы. Юноша Каплин остался. Дело было не в том, что он нетвердо стоял на ногах. На скамейке полулежала пьяная соседка Маринка, на пару лет старше его, которая на ногах не держалась вообще. Поскольку он был одним из тех, кто сбрасывался на портвейн и угощал девчонок, он почему-то решил, что не имеет права ее бросить.

По глазам четверых здоровенных ментов, неспешно выгрузившихся из «лунохода», он понял, что они предпочли бы его здесь не видеть. Он даже догадывался почему. Маринка была блядью, и менты об этом знали. Более того, Каплин, только начинавший познавать странные противоречия взрослого мира, предполагал, что и Маринка, будь она в состоянии связать пару слов и мыслей, предпочла бы договориться с ментами по-своему. Чувствуя себя заложником какой-то кретинской или неверно истолкованной морали, он тем не менее продолжал тупо стоять возле скамейки даже после того, как один из ментов сказал ему: «Вали отсюда, щенок».

«Щенка» он запомнил. Позже, в отделении, в присутствии своего отца, уже почти отпущенный на волю, он захотел встретиться с начальником для обсуждения морального облика и недостойного поведения его подчиненных, а также чтобы выразить протест по поводу нарушения прав задержанных, свидетелем чему юноша Каплин стал в «обезьяннике». Отец не дал ему договорить, отодвинул в сторонку, поднес к его носу увесистый кулак и сказал вполголоса, чтобы никто из посторонних не услышал: «Сейчас бесполезно. Дождись, пока сможешь. Или ты такой смелый, потому что я здесь?»