Загадка Николы Тесла - Генрих Эрлих

«На мгновение нас да и все вокруг скрыла кромешная тьма, потом взорам предстала стройная фигура в центре круга — живой факел, полыхающий ослепительно-белым пламенем; миг — и Сорок Четвертый обратился в пепел, и мы снова погрузились во тьму».

«Вот и все, — подумал Серов, — вторая половина повести, — прикинул он на глаз количество оставшихся листов, — будет посвящена тому, как живет этот юный подмастерье Август Фельднер, осененный новым знанием, и как он пользуется умениями, переданными ему пришельцем из будущего».

Он посмотрел на часы. Половина одиннадцатого. «Может быть, хозяйка еще не спит? — подумал он. — Поболтаем». Саров вышел из комнаты. В коротком коридоре было темно, но снизу сквозь лестницу пробивался слабый свет. Он спустился вниз. Никого. Обидно. Включил чайник, покопался в кухонном шкафчике, нашел черный чай в пакетиках, заварил сразу два в большой кружке, прихватил вазочку с печеньем и побрел обратно в отведенную ему комнату. В коридоре остановился, вытянул ухо к спальне Фрэнсис.

Тишина. «Рано ложится спать, — подумал он, — оно и понятно — деревня».

Саров расположился в кресле и, прихлебывая чай, автоматически прочитал следующую главу, вторя стенаниям главного героя:

«Мне очень не хватало Сорок Четвертого. Как с ним было интересно; никто не шел с ним в сравнение, но самой замечательной тайной был он сам. И слова, и поступки его были удивительны, а он либо раскрывал тайну наполовину, либо вообще ее не раскрывал. Кем он был? Чем занимался? Откуда был родом? Как мне хотелось это узнать!»

И вдруг Саров подскочил в кресле, дойдя до строк:

«С тяжким грузом одиночества и отчаяния на душе я вернулся в замок и вошел в свою комнату. Там сидел наш покойник!»

Собственно, не эти слова вызвали удивление Серова — эка невидаль, обычный поворот сюжета, для Марка Твена так даже и тривиальный. Но на полях около этих строк была проведена ногтем едва заметная черта. Саров поднёс рукопись ближе к глазам — черта пропала. Потом он сообразил, что все дело в направлении света, падающего от торшера. Он нашел положение, при котором черта была видна лучше всего, и быстро просмотрел предшествующие страницы рукописи. Никаких пометок не было. «А ведь при ксерокопировании она, скорее всего, не проявилась бы, — подумал Саров. — Какая, однако, глазастая и внимательная девица! И хитрющая — нет чтобы предупредить! Решила меня проверить — замечу ли? Но мы тоже не лыком шиты! Или это ее пометка? Нет, вряд ли. Во-первых, не посмела бы. Во-вторых, до этого момента были куда более яркие фрагменты, которые вполне можно было отметить. Это, похоже, все же след ногтя Теслы». И он принялся с резко возросшим интересом читать дальше, внимательно поглядывая на поля рукописи.

«Я тотчас кинулся прочь со всех ног: всю жизнь я боялся привидений и предпочел бы оказаться где угодно, но не с ним наедине. Меня остановил знакомый голос, звучавший слаще музыки для моих ушей:

— Вернись! Я живой, а вовсе не привидение!»

Через пару абзацев появилась еще одна черта у строк:

«Нет, не мираж, я действительно умер, — сказал он в ответ на мои мысли и добавил с безразличным видом: — Для меня это сущий пустяк, я проделывал такие штуки много раз».

И тут Саров вместе с Августом Фельднером, вместе с Марком Твенам буквально взмолился:

«„Расскажи мне что-нибудь обо всем этом, ну хоть немножечко, прошу тебя. Сорок Четвертый! Ты только дразнишь мой аппетит, а я жажду понять, как ты узнал про эти чудеса как разгадал непостижимые тайны“.

Сорок Четвертый подумал немного, потом заявил, что вполне расположен ко мне и охотно занялся бы моим просвещением, но не знает, как за него взяться из-за ограниченности моего ума, убогости духовного мира и неразвитости чувств. Он помянул мои качества вскользь, как нечто само собой разумеющееся — архиепископ мог бы походя бросить такое замечание коту, нимало не заботясь об его чувствах, о том, что у кота другое мнение на этот счет…

— Да, просветить тебя трудно, — молвил он наконец. — Пожалуй, невозможно, надо создавать тебя заново. — Глазами он умолял меня понять его и простить. — Ведь ты, что ни говори, — животное, сам ты это сознаешь?

Мне следовало дать ему пощечину, но я сдержался и ответил с деланным безразличием:

— Разумеется. Мы все порой животные.

Я, конечно, подразумевал и его, но стрела опять не попала в цель: Сорок Четвертый и не думал, что я его имею в виду. Напротив, он сказал с облегчением, словно избавившись от досадной помехи:

— В том-то и беда! Вот почему просветить тебя так трудно. С моим родом все иначе, мы не знаем пределов, мы способны осмыслить все. Видишь ли, для рода человеческого существует такое понятие, как время; вы делите его на части и измеряете; у человека есть прошлое, настоящее и будущее — из одного понятия вы сделали три. Для твоего рода существует еще и расстояние, и, черт подери, его вы тоже измеряете! Впрочем, погоди, если б я только мог, если б я… нет, бесполезно, просвещение не для такого ума. — И добавил с отчаянием в голосе: — О, если б он обладал хоть каким-нибудь даром, глубиной, широтой мышления, либо, либо… но, сам понимаешь, человеческий ум тугой и тесный, ведь не вольешь же бездонную звездную ширь Вселенной в кувшин!»

«Вот и кувшин», — подумал Саров. Он представил себе Теслу и Марка Твена, сидящих в креслах у камина, между ними на низеньком столике бутылка старого шотландского виски и два широких стакана. Тесла — Вселенная, передатчик, щедро излучающий знание, недоступное пониманию современников, Марк Твен — приемник, кувшин, поглощающий это знание, сохраняющий его, переваривающий, чтобы передать потомкам.

— Ах, как это трудно! — говорит Тесла. — Будь у меня хотя бы исходная точка, основа, с которой начать, — так нет! Опереться не на что! Послушай, ты можешь исключить фактор времени, можешь понять, что такое вечность? Можешь представить себе нечто, не имеющее начала, нечто такое, что было всегда? Попытайся!

— Не могу, — трясет головой Марк Твен. — Сто раз пытался. Головокружение начинается, как только вообразишь такое.

Лицо Теслы выражает отчаяние.

— Подумать только, и это называется ум! Не может постичь такого пустяка… Слушай, Сэм, в действительности время не поддается делению — никакому. Прошлое всегда присутствует. Если я захочу, то могу вызвать к жизни истинное прошлое, а не представление о нем; и вот я уже в прошлом. То же самое с будущим — я могу вызвать его из грядущих веков, и вот оно у меня перед глазами — животрепещущее, реальное, а не фантазия, не образ, не плод воображения. О, эти тягостные человеческие ограничения, как они мешают мне! Твой род даже не может вообразить нечто, созданное из ничего, — я знаю наверняка: ваши ученые и философы всегда признают этот факт. Все они считают, что вначале было нечто, и разумеют не что вещественное, материальное, из чего был создан мир. Да все было проще простого — мир был создан из мысли.