Гамлет шестого акта - Ольга Михайлова

Доран покачал головой. Странно, но сейчас, рядом с этим человеком, его страх пропал — Патрик просто не понимал, чего так испугался. Сейчас он с новой ясностью осознал — Коркоран был внутренне прав. В чём его можно было обвинить? В отказе от предложенной ему мерзости? А кем надо быть, чтобы согласиться? Бесспорно, произошедшее явилось следствием порочности самого мистера Нортона, и нечего множить объяснения, когда и одного с избытком хватает. Мир Коркорана был миром запредельного духовного покоя, ведь даже записки с обвинением в смерти было недостаточно, чтобы испортить ему сон и аппетит — сила духа этого существа потрясала. Его моральные принципы отражали скорее его личную необычность, чем принятые в обществе этические нормы, но они были моральны. Он вовсе не был нигилистом. Нигилист — подросток, в пренебрежении к догмам пытающийся обрести чувство собственной значимости, Коркоран же проповедовал систему ценностей не популярного либерализма, но самых жестких и консервативных доктрин. Но эти доктрины он не выдумал и сам им… кажется, следовал. И всё же…

— Он ведь… любил вас… — Доран вдруг умолк.

Коркоран медленно поднимался. Простыня упала, мистер Доран не мог не обратить внимание на его изящное сложение, но взглянув ему в лицо, похолодел. В такой ярости он его никогда не видел.

— Вы… сошли с ума? — Глаза Коркорана метали искры. Он задохнулся. — Вы безумец… — он поднял с ковра простыню, и швырнул её на постель, нисколько не беспокоясь, что стоит нагим перед Дораном, — как вы посмели произнести это слово… в таком контексте?

Доран отвёл глаза, но, глядя в пол, спросил:

— Неужели вы совсем неспособны понять… его боль? Вам не жаль его? Ведь его уже нет…

— Я предлагал ему любовь — бесплотную, одухотворяющую и вечную. С трех ярдов. Он хотел другой. Которой нельзя понять без того, чтобы сразу не оказаться по ту сторону добра, где начинается мистерия метановых испарений гнилых болот. Некоторые этих границ не видят. Другие переступают через них. И первых, и вторых становится все больше. Но всегда останутся и те, кто эти пределы видит, и переступить не захочет. Тысячи падут, но десяток устоит. Я буду в их числе, Доран. Даже если устоят всего семеро — одним из них буду я. Даже если устоявших останется трое — там буду я. — Он плюхнулся на постель. — Видит Бог, мужеложство — не угроза державе и не тема для разговора. Но давайте начистоту. — Коркоран оперся на локоть и внимательно взглянул на Дорана, — никто не будет защищать содомита, не ощущая содомита в себе самом. Вы что, чувствуете желание оказаться подо мною и расширить… пределы понимания любовной страсти до размеров моего органа любви? У меня есть смутное подозрение, что ваш ночной визит в мою спальню — есть нескрываемое стремление разделить ложе с мужем…

Доран побледнел.

— Перестаньте, какого чёрта!

— Ах, простите, я забыл о необходимых для вас формальностях. Мне нужно доказать вам свою любовь… Что ж, — голос Коркорана приобрёл интонации Стивена Нортона, он откровенно кривлялся, — «Патрик, видел ваше лицо ночами в путаных снах, а днем моя рука неосознанно чертила ваш профиль на листах бумаги, потом я потерял различие сна и яви, видя ваш образ всегда и везде. Я люблю вас до безумия, до бреда, до отчаяния…» Ну, что приступим? — Доран, хоть и бесился, не мог оторвать заворожённого взгляда от Коркорана, сыгравшего лежащего внизу в холле покойника и передавшего его интонации столь талантливо, что по коже прошёл мороз.

— Прекратите ломаться, Коркоран.

— Вы перед дьявольским выбором, Патрик. Если вы мне откажете — я напишу, что ваша жестокость убила меня — выпью настой коры крушины, и обвиню вас в своей гибели. Ну, так что же? — издевательски спросил Коркоран.

— Какого чёрта, вы же всё понимаете…

Маска Нортона слетела с лица Коркорана. Он снова встал.

— Нет, я далеко не все понимаю. Какого чёрта вы, осмелюсь спросить, мистер Доран, врываетесь в мою спальню, прерываете мой сладкий полночный сон, мараете в грязи святые слова и пытаетесь заставить меня понять то, что нельзя понять и остаться человеком? Всепонимание и всепрощение мерзости запросто может сделать из джентльмена — подстилку, и вы близки к этому как никогда…

— Да я убью вас!! — В глазах Дорана потемнело. Он вскочил. Кулаки его судорожно сжались. Ещё секунда — он ринулся бы на обидчика. Коркоран тоже снова поднялся. — Вы… о вас самом говорят, что вы отдались графу Чедвику, за что и получили состояние, предназначенное другим! А сейчас пытаетесь разыграть комедию, строя из себя ангела во плоти!!

Он замер — слова эти против воли вырвались у него, ибо он утратил контроль над собой.

Коркоран по-прежнему стоял перед ним. Доран ужаснулся. Лицо Кристиана в тусклом свете ночника стало прозрачным, почти светящимся. Несколько минут он ничего не говорил, просто стоял, закрыв глаза и не двигаясь, словно статуя Давида. Эти минуты показались Дорану вечностью. Постепенно лицо Коркорана оттаяло, он несколько мгновений беззвучно хватал ртом воздух, потом дыхание его успокоилось, глаза распахнулись. Он осторожно и тихо подошёл к постели, взял простыню, неспешно обмотал ею бедра, и, подняв с пола валяющуюся подушку, взбил её и сел, опершись на неё спиной, но поза его была напряженной и болезненной. Глаза его упёрлись в Дорана и горели теперь такой злобой, что священник содрогнулся. Это были глаза дьявола. Он, как заметил Доран, глубоко вздохнул, пытаясь скрыть обуревавшие его чувства. Голос его звучал придушенно и глухо. Коркоран даже пытался улыбнуться, но улыбка его просто перепугала священника.

— Патрик… — мистер Коркоран опустил глаза. — Вы… вы человек чести… Вы не солжете мне. Вы не выдумали это, вы просто… вы не могли такое придумать. Вам бы и в голову такое не пришло. Вы это услышали. В Лондоне вы не бываете. Я делаю вывод, что вы услышали об этом здесь. Кто вам это сказал?

Доран покачал головой. Он безумно жалел о вырвавшихся у него словах и не хотел подставлять под выяснение обстоятельств ни мистера Кемпбелла, ни мистера Моргана, тем более что разговор их был приватным, ему никто ничего не говорил, а признаваться в подслушивании не хотелось. Но не это было важным. Пугающая реакция мистера Коркорана на его слова, бледность мертвеца, проступившая на его лице, с трудом подавленное волнение — всё говорило о том, что обвинение правдиво. Доран поймал себя на горестной боли, острием ножа полоснувшей по душе. Значит, всё это время Коркоран лгал ему, кривлялся, играл комедию чести. Довёл до смерти себе подобного — только чтобы остаться чистым в глазах и мнении его сиятельства. Вот она — подлинная мерзость…