Райские новости - Дэвид Лодж

Община была достаточно зажиточной, насколько это возможно для английской католической общины. Безработица начала 80-х вызвала в этой части страны меньшее разорение, чем в других местах. Стоимость и нехватка жилья затрудняли жизнь молодых супружес­ких пар, но настоящей бедности не было, как и сопро­вождающих ее серьезных социальных проблем: пре­ступности, наркотиков, проституции. Вполне респек­табельное, в меру богатое общество. Если бы меня отправили в приход в Сан-Паулу или в Боготу либо да­же в один из более пострадавших районов Раммиджа, все могло бы пойти по-другому. Я кинулся бы, напри­мер, на защиту социальной справедливости, олицетво­ряя то, что теологи освобождения называют «преиму­щественным выбором для бедных», — хотя сомнева­юсь. Во мне никогда не было ничего героического. Но, так или иначе, это была метрополия, а не Южная Аме­рика. Мои прихожане не нуждались ни в политичес­ком, ни в экономическом освобождении. Большинст­во из них голосовало за миссис Тэтчер. Моя роль была четко обозначена — «утешение свыше». Они смотрели на церковь как на обеспечение духовного аспекта жиз­ни, внешне неотличимой от той, которую вели их невоцерковленные соседи. Наверное, мне повезло, что огромный скандал по поводу контроля над рождаемо­стью и «Humanae Vitae», который доминировал в като­лической пастырской жизни в шестидесятых и семи­десятых, заглох к тому моменту, когда я вышел на при­ходскую сцену. Большая часть моих прихожан разобралась как с этим вопросом, так и со своей сове­стью и тактично не затрагивала его в разговорах со мной. Они хотели, чтобы я венчал их, крестил их де­тей, смягчал тяжесть утрат и избавлял от страха смер­ти. Они хотели, чтобы я заверил их в следующем: если они не так состоятельны и не так удачливы, как, воз­можно, им того хотелось, или их бросили супруги, или их дети сбились с пути, или их поразила неизлечимая болезнь, — это не конец, это не причина для отчаяния, ибо есть иное место, иное время вне времени, где за все воздастся, восторжествует справедливость, боль и потери получат возмещение, и все мы будем жить дол­го и счастливо до глубокой старости.

В сущности, именно это каждое воскресенье обе­щают им слова мессы: «Всех нас помилуй и дай нам участие в вечной жизни вместе с Пресвятой Богоро­дицей Девой Марией, со святыми апостолами и все­ми святыми, от века Тебе угодившими, чтобы с ними восхвалять и прославлять Тебя». Вторая евхаристи­ческая молитва. Откройте наугад миссал[62] (я только что поставил этот эксперимент на миссале, лежащем в письменном столе Урсулы, — новеньком экземпляре в переплете из белой искусственной кожи, со «святыми картинками» и золотым обрезом), и вы натолкнетесь на одну и ту же бесконечно повторяющуюся тему. (Бо­же, уготовивший любящим Тебя невидимые блага, наполни сердца наши Твоею любовью, чтобы, возлю­бив Тебя во всем и превыше всего, мы удостоились обещаний Твоих, превосходящих всякое желание (Вступительная молитва, 20-е рядовое воскресенье, год А.) Молим Тебя, Господи, да очистит и обновит нас это приношение и станет источником воздая­ния вечного для тех, кто исполнит волю Твою». (Мо­литва над дарами, 6-е рядовое воскресенье, год С.) «Всемогущий Боже, подобно тому, как участием в Ве­чере Сына Твоего Ты укрепляешь нас в жизни времен­ной, удостой нас и вечного пира в Твоем Царствии». (Молитва после причащения, Великий Четверг, Месса воспоминания о Тайной Вечере.)

Это всегда было основной мольбой христианства — и неудивительно. Сколько человеческих жизней в исто­рии оказалось короткими, несчастливыми и нереализо­ванными. Даже если когда-нибудь прогресс и сделает такую утопию возможной для всех, что представляется сомнительным, она не сможет задним числом компен­сировать миллиарды жизней, уже не реализовавшихся, зачахших и покалеченных недоеданием, войнами, угнетением, физическими и психическими болезнями. От­сюда наше страстное человеческое желание верить в загробную жизнь, в которой очевидные несправедли­вость и неравенство жизни земной будут исправлены. Это объясняет, почему в Римской империи первого ве­ка христианство так быстро распространилось среди бедных и неимущих, покоренных и порабощенных. Те первые христиане и, несомненно, сам Иисус ожидали, что конец времен, а с ним и конец несправедливостям и страданиям будет неизбежен со Вторым пришестви­ем Христа и утверждением Его Царства. Это ожидание и по сей день продолжает вдохновлять фундамента­листские секты[63]. В учении церкви как института Вто­рое пришествие и Страшный суд были отложены на неопределенное время и упор был сделан на судьбу каждой отдельной души после смерти. Однако суть евангельского послания остается, по существу, неиз­менной. Хорошая новость — это весть о вечной жизни, райская новость. Для моих прихожан я был своего рода туристическим агентом, выдающим билеты, страховки, брошюры, которые гарантировали им счастье в конце пути. И неделю за неделей взирая на них с алтаря, даруя им обещания и надежды, глядя на их терпеливые, до­верчивые и слегка скучающие лица и удивляясь, неуже­ли все эти люди действительно верят в то, что я говорю, или просто надеются, что это правда, я вдруг осознал, что не верю, больше не верю ни единому слову из всего этого, хотя не могу точно сказать, когда я перешел из одного состояния в другое, — настолько тонка, по-видимому, была оболочка, настолько мало расстояние, отделяющее веру от неверия.

Вся радикальная, направленная на уничтожение мифов теология, на сопротивление которой я потра­тил большую часть своей жизни, вдруг оказалась само­очевидно правдивой. Христианская ортодоксия была смесью мифа и метафизики, смесью, лишенной смысла в современном, начиная с эпохи Просвещения, ми­ре, кроме тех случаев, когда она понимается историче­ски и интерпретируется метафорически. Иисус, на­сколько мы можем отделить его подлинную личность от сочинений первых евангелистов, несомненно, был выдающимся человеком, обладавшим исключительно ценной (но загадочной, очень загадочной) мудростью, коей он щедро делился, и нам, конечно же, такая личность несравнимо интереснее, чем фанатичные приверженцы конца света, характерные для того пери­ода еврейской истории; а распятие Иисуса (хотя и не подтвержденное исторически) — трогательно и вдохновляюще. Сверхъестественность этого предания — идея о том, что он был Богом, «посланным» им же са­мим, но им-Отцом, с небес на землю и родившимся от девственницы, что он воскрес из мертвых и вернулся на небеса, откуда снова спустится в последний день, чтобы судить живых и умерших, и т.д., — тоже не лише­на определенного величия и символической силы, но и этой истории можно было верить не больше, чем другим мифам и легендам о божествах, которые мно­жились в Средиземноморье и на Ближнем Востоке в те же самые времена.

Итак, вот он я — священник-атеист или, по крайней мере, агностик. И я никому не смел в этом признаться. Я снова обратился к радикальным англиканским тео­логам — Джону Робинсону[64], Морису Уайлзу[65], Дону Кьюпитту[66] и компании, коих я обычно высмеивал в своем введении в курс лекций по теологии, и перечи­тал их с большим почтением. В работах этих авторов я нашел своего рода оправдание продолжению своей пасторской деятельности. Кьюпитт, например, гово­рил о «людях, которые являются вежливыми агности­ками или скептически относятся к христианским до­ктринам о сверхъестественном и в то же время, как ни удивительно, продолжают исповедовать христи­анскую религию». Я подумал, что стану одним из та­ких людей. Кьюпитт, не придававший значения соб­ственному скептицизму и публично осужденный как «священник-атеист», особенно увлек меня тем, что в серии своих книг решительно рубил сук, на котором сидел, пока между ним и пропастью не осталось ни­чего, кроме Кьеркегоровой[67] «религиозной потребно­сти»: «Насколько мы можем судить, существует не Бог, но религиозная потребность, ее выбор, принятие ее требований и освобождающее ощущение самопрево­сходства, которое она в нас порождает». Обычно я развлекал студентов в Этеле, вставляя подобные вы­ражения в «Символ веры»: «Верую в религиозную по­требность...». Теперь же даже Кьюпитт, как мне каза­лось, слишком много на себя брал. Где было это осво­бождающее самопревосходство? Я его не чувствовал. Я чувствовал себя одиноким, лживым, нереализовавшим себя.

Именно тогда в мою жизнь вошла Дафна. По иро­нии судьбы. Она была старшей медсестрой в местной больнице, которую я посещал, отвечала там за женское отделение. Случалось, мы изредка разговаривали о па­циентах в ее каморке-кабинете. К одной пациентке мы оба проявляли особый интерес — это была монахиня лет сорока, сестра Филомена, умиравшая от какой-то не поддающейся лечению формы рака костей. В тече­ние многих месяцев она неоднократно ложилась в больницу, часто мучимая сильными болями. Ей ампу­тировали ногу, но это не остановило развитие болез­ни. Врачи больше ничем не могли ей помочь, и она спокойно и мужественно приняла свою судьбу. Она обладала поразительной верой и была абсолютно убеждена, что встретится с Создателем, или, как гово­рилось в литургии, сопровождавшей ее пострижение в монахини, со своим женихом. Естественно, я не сму­щал ее моими сомнениями, с притворным пылом де­монстрируя в ответ такую же веру. Видимо, сестра Фи­ломена сказала Дафне, каким источником утешения и вдохновения я ей служил, и мне было очень неловко, когда я услышал эти совершенно незаслуженные по­хвалы из вторых уст.