Город заката - Александр Иличевский

Ландшафт прочитывается. Кругом не склоны, камни, уступы, овраги, а буквы. Взгляд в книгу вполне сопоставим со взглядом на ландшафт. Чем отличаются книги, казалось бы, идентичных ландшафтов Восточного Крыма и Центральной Калифорнии? И что человек прочитывает, бродя по страницам Иудейской пустыни?

В Эйн-Геди мы окунулись в море и после едва отмылись от его рапы под ржавыми подсолнухами пляжных душей. Под окном одноэтажного постоялого двора раскачивался и приплясывал человек в полосатом халате с сидуром в руке. На берегу стоял десяток-другой палаток, из которых выбирались проснувшиеся пациенты этого бальнеологического курорта. Выбравшись на свет Б-жий, они спускались понемногу в блестевшую сталью водную гладь, и все это вместе напоминало известную картину А. Иванова, распахнувшую в моем детстве стену Третьяковки в долину Иордана.

…Конечным пунктом нашего путешествия стал Сдом, и там, на стоянке, мне приснился сон, в котором я шел по дну Мертвого моря и наткнулся на руины Аморы.

ПАРДЕСЫ ДЖОЙСА

В Израиле всегда превосходно, без задних ног спится. Первая моя ночь двадцать лет назад прошла в студенческом общежитии Вейцмановского института на чем-то среднем между раскладушкой и гладильной доской. Высота постели находилась вровень с балконными перилами, и каждую ночь меня преследовало ощущение, что, засыпая, я отлетаю куда-то вверх и вбок и отправляюсь в не менее безвестное, чем бездонное, путешествие над окраинами Реховота. В первое утро я там и оказался, а месяц спустя после приезда полюбил там гулять.

В первое утро друг, у которого я остановился, разбудил меня на заре словами: «Вставай, пойдем воровать апельсины». Мы умылись и отправились на дело. Сторож апельсинового сада еще спал, и поэтому мы поздоровались только с его собаками. Деревья стояли по пояс в тумане. Я в первый раз видел апельсиновые деревья. До того момента апельсины мною наблюдались только в ящиках или на витрине. Вообще, сознание мое было явно ошеломлено теплой осенью, царившей на Святой земле, — улетал я накануне из ноябрьской Москвы, заваленной мокрым снегом.

Мой друг подходил к тому или иному дереву, срывал плод, разламывал его, чтобы впиться в мякоть и прислушаться к своему ощущению — насколько спелый, и шел решительно дальше. Для меня в этом только народившемся у горизонта солнечном свете каждый апельсин был драгоценен и всё вокруг виделось чистым волшебством, невидалью, и я никак не мог согласиться с придирчивостью моего друга. Оставлять такие богатства ради лучших казалось мне кощунством. Ушли мы из этого райского сада с рюкзачком, полным великолепных, невиданных по аромату и сладости апельсинов.

В первый же день стало ясно, что если моя плоть и сделана из земли, то именно из той, что теперь у меня под ногами. И я смог вообразить себя лежащим в этой земле — без того страха, который в детстве у меня вызывало это представление.

Поселился я в кампусе Вейцмановского института в небольшом домике — црифе. За ним, у мусорных ящиков, вертелись худущие, с огромными ушами, облезлые кошки. Они казались только что спрыгнувшими с египетских барельефов и вначале сильно меня напугали. Среди эвкалиптовых деревьев, вокруг овальной впадины, поросшей травой, стояло несколько каркасных бараков. Каждый вечер, спускаясь в центр земляного параболоида, я ложился навзничь и наблюдал стремительный южный закат, не похожий на закаты Среднерусской возвышенности: палитру восходов и закатов определяет рассеяние Рэлея на атмосферных взвесях — вот почему цвет неба так сильно зависит от характера почвы и растений, на ней произрастающих.

На новом месте меня занимало всё — начиная с природоведения. Впервые в жизни я вел «дневник закатов» — заносил в заведенную тетрадку время, когда солнце касалось верхушек деревьев, и кратко описывал, насколько хватало слов и способностей, характер облачности и колорита. О, сколько восторга вызвал январский ливень, стеной обрушившийся на Святую землю, когда по улицам хлынуло наводнение и молнии начали лупить во все места, не оснащенные громоотводами, в частности, в автозаправки, прямиком в зарытые в землю кессоны с топливом, и кругом завыли автомобильные сигнализации и сирены противовоздушной обороны.

Я полюбил бродить в окрестностях Реховота. Гулял в обществе косматой собаки Лизы, кормившейся у студенческих црифов. Со склона открывались дымчатые холмистые дали. В подножии холма размещалась обрушенная усадьба. Во дворе ее росли пять длинных тощих пальм, валялись заросшие травой ржавые останки сельскохозяйственной техники, кучки битого кирпича, какая-то рухлядь. Вокруг усадьбы широко по склону холма росли дички апельсиновых деревьев, плоды их были кислы и горьки. В низкорослом кустарнике жили дрозды с ярко-желтыми клювами. Дрозд — символ английской поэзии, и вслушиваться в речь его — пронзительную и многообразную — было большим удовольствием.

На втором этаже усадьбы, лишенной крыши, я подобрал несколько пожелтевших клочков писем, написанных химическим карандашом по-английски. На обрывке конверта удалось разглядеть штемпель: «1926, London». Я прочитал и сунул листки под куски штукатурки, где они лежали, и оглянулся.

Лиза, забравшись на развалины и пропав в косматом протуберанце, зевком хватала солнце. Взор мой парил. Он утопал в световой дымке, стремясь вобрать весь ландшафт, весь до последней различимой детали. Апельсиновые сады тянулись внизу сизыми кучевыми рощами по обеим сторонам петлистой грунтовой дороги. В них на ветках под густой листвой висели закатные солнца: срываешь один плод, разламываешь, выжимаешь в подставленные губы, на пробу, утираешься от сока, идешь дальше, от дерева к дереву, выбирая. Лиза, носясь под деревьями, заигрывается с собаками сторожа, берет на себя их внимание. Черные дрозды с желтыми клювами, оглушительно распевая, перелетают, перепрыгивают от куста к кусту в сухой блестящей траве. В ней я однажды наткнулся на огромную черепаху. Размером с пятилитровую кастрюлю, черепаха обнаружила на своем панцире несколько вырезанных и расплывшихся по мере роста букв.

Обрывки писем содержали, кроме личных признаний, призывы приехать. Женский почерк (более мелкий, округлый и тщательный) отказывался ехать в небезопасную Палестину и призывал адресата приехать на Новый год самому. Письма было стыдно читать. Сейчас мне скорее непонятно, почему я решил оставить их на том же самом месте (ясное дело, стыд, вызванный осознанием подглядывания, должен был загаситься исследовательским интересом), чем то, каким образом они там сохранились, в развалинах под открытым небом… Мужской почерк (раздельные прямые высокие буквы) в подробностях излагал, как происходит сбор урожая, какие деревья насаждаются в низинных местах города, как возделываются плантации, какие сельскохозяйственные машины планируется в будущем году купить, а какие придется взять в аренду. Женский почерк сообщал, кто присутствовал на похоронах дедушки, как были обставлены поминки…

Там, в окрестностях Реховота, на взгорье, я мог несколько часов просидеть на возвышенном месте — перед ландшафтом заката. Что думал при этом, я никогда выразить не мог. Кажется, тогда происходило рождение нового стремления, нового движителя. Однажды это совместилось с чтением.

Мне было двадцать лет, на коленях у меня лежал «Улисс», я курил сигареты «Nobless» и занимала меня только одна серьезная мысль: каким образом в главе «Навсикая», изобразительный ряд которой в первой половине текста остается принципиально черно-белым, во второй половине вдруг необъяснимым образом вспыхивает всеми оттенками радуги? Задумавшись и не найдя ни единого прилагательного, ответственного за это преображение, я стал перелистывать страницы и наткнулся вот на что:

Не walked back along Dorset street, reading gravely. Agendath Netaim: planter's company. To purchase vast sandy tracts from Turkish government and plant with eucalyptus trees. Excellent for shade, fuel and construction. Orangegroves and immense melonfields north of Jaffa. You pay egity marks and they plant a dunam of land for you with olives, oranges, almonds or citrons. Olives cheaper: oranges need artificial irrigation. Every year you get a sending of the crop. Your name entered for life as owner in the book of the union. Can pay ten down and the balance in yearly installments. Bleibtreustrasse 34, Berlin, W. 15.[9]

Все это означало только одно: несколько дней назад, в развалинах, я читал письма Блума, обращенные к Мэрион. И если бы не стояло после этого абзаца «Nothing doing. Still an idea behind it»[10], я бы и вправду принял бы все это за чистую монету.

ВНИЗ С МАСАДЫ

Дорожные воспоминания, как правило, вызываются дорогой, вот и недавно в заснеженных дебрях Калужской области — наверное, внутренне борясь с морозной тьмой, — я вдруг вспомнил, как мой приятель в 1991 году два семестра копил деньги на велосипед, в апреле купил его и в первые же выходные отправился из Реховота в Иерусалим.

К концу дня он выдохся на горных подступах к Святому городу и пристегнул своего ослика на замочек на первой встретившейся автобусной остановке. Сел на автобус и весело заночевал у друзей.