Город заката - Александр Иличевский

Вот такая история, оставляющая вопрос: что же было написано в сценарии?

И Борис Акунин дал на него ответ: «Там написано 5784 человека. Полагаю, Марина Мстиславовна [Неёлова] не так запомнила».

ИСТОРИЯ ПРО ФЛАГ И ГОРОД

Это случилось в те времена, когда будущее еще представлялось в образе прекрасной юной особы, выходящей навстречу из нестерпимо яркой туманной дали. Это было в те времена, когда толпы шатались по городу, опьяненные временем, а люди недавно исполнившегося совершеннолетия не могли отличить смену эпохи от собственного взросления и личный возраст подменялся возрастом новой страны.

Что вспоминается из тех времен, кроме спичечных коробков по рублю, пачки «Мальборо» по полсотни, табачных бунтов, талонов и посеребренных полиэтиленовых пакетов с сублимированным картофельным пюре из стратегических запасов НАТО? Сюда можно еще что-то добавить, но немногое: спирт «Рояль», рекламу «МММ», челночников и палаточников, книжные развалы на Новом Арбате, стайки девиц в подворотнях на Тверской… Фарцовщики, торговавшие польскими и китайскими джинсами у израильского консульства, очереди на Международном почтамте, где люди, охваченные предотъездным безумием, отправляли на ПМЖ свои библиотеки. Вся страна превратилась в один такой аэропорт — воронку в пространстве, сквозь которую доносился аромат освобождения. Я помню ежедневные свои походы за паспортом и визой на Старую площадь, в помпезное здание с коридорами, обшитыми дубовыми панелями, где в прокуренном кабинете сидел на выдаче надменный чиновник, время от времени оравший на посетителей. Помню, как мы ездили на велосипедах из общежития в Долгопрудном в Шереметьево-2 — ужинать в рабочей столовой аэропорта и как потом сидели там же за преферансом перед огромным панорамным окном, в котором из темноты выползали на рулежку помигивающие бортовыми огнями самолеты. Там, за окном, над взлетно-посадочной полосой нас ждало будущее… Помню свои походы в областной ОВИР и свою оторопь, когда чиновница разрезала ножницами мой советский паспорт. Помню, как возвращался после этого к метро и видел огромную очередь перед офисом «МММ»…

Но самым ярким впечатлением того времени стал концерт «Pink Floyd». И произошло это в существенной мере благодаря израильскому флагу. Точнее, значку с изображением израильского флага, который я носил в ту пору. Концерт проходил в «Олимпийском», мы купили билеты, но, уже идя от метро к спорткомплексу, все еще не верили в то, что нам предстоит увидеть. Событие было настолько грандиозным, что поверить в него было так же невозможно, как и невозможно его пропустить. И только взойдя по ступеням в вестибюль и услыхав вступление к «Shine On You Crazy Diamond», мы сомневаться перестали. В секунду у меня и моих друзей выросли крылья, и мы спикировали в партер. На входе охранник потребовал билет, но я — необъяснимо — сунул ему под нос лацкан с сине-белой эмалью значка израильского флага. Ответом было: «Проходи!» — и дальше мы летели по ступеням, перемахнули через последнюю ограду и оказались в пяти метрах от Дэвида Гилмора. До сих пор не верится, что я был на том концерте. Мы вышли после него оглушенные, и глухота славно отделила нас от реальности: тучный отпечаток на наших барабанных перепонках был свидетельством истинности происшедшего.

Дальше приключения значка продолжились. В сквере у Пушкинской площади я остановился перед сборищем каких-то черносотенных людей в черных рубашках и с самодельными хоругвями. Вскоре митингующие заметили этот значок и отвели меня в сторону. После краткой рукопашной я был отбит милиционером и наловчился подобрать сорванное знамя. В результате я попал в замечательный переплет из разряда тех историй, смысл которых не поддается словесному выражению притом что значителен и прозрачен.

Был в нашей компании пришлый человек И. Учился он не в МФТИ, но в МИИГАиКе, однако родом был из славного городка физиков Протвино и тусовался со своими одноклассниками, поступившими в физтех, то есть у нас в общежитии. Не знавшие подробностей принимали его за «своего, но с другого факультета». Это был славный парень, незлобный, крепкий, русоволосый и прямодушный. Я помню о нем немногое, но хорошее, помню, что познакомился с ним в разгар его разрыва с одной примечательной особой. Знакомство наше и стало дружеским потому, что И. в ту пору особенно нуждался в собеседнике. Впрочем, неважно, в каких обстоятельствах состоялось знакомство, — для нашей истории важно, чем оно закончилось.

Было лето 1991 года. Я сдал уже все экзамены и предвкушал большое путешествие, которое должно было начаться с зарубежной аспирантуры. Предотъездное настроение, особенно в свете выполненных обязательств, всегда превосходно, но тогда его подпортила случайная встреча с И.

Все поездки студентов МФТИ в Москву и обратно начинались и заканчивались на Савеловском вокзале, и студенты часто сталкивались друг с другом в электричках или на перроне. Столкнулись тогда и мы с И. Человек я доверчивый, и то, с каким озабоченным лицом И. взялся за мой рукав, меня взволновало.

«Как дела?» — говорю. «У меня беда, — сделав трагическое лицо, отвечает И. — Меня выгоняют из МИИГАиКа». — «Да ты что?» — «Вот так. Но ты можешь меня спасти». — «Каким образом?» — «Сейчас поедем ко мне в общагу, и ты решишь для меня пять заданий по теоретической механике за весь семестр, 68 задач. Идет?» — «Постой, почему я должен их решать?» — «Потому что иначе я погиб. Ты же не хочешь моей смерти? Я обеспечу тебя комнатой у нас в общаге, и у меня есть банка кофе». И. скинул с плеча рюкзак и достал банку растворимого Pele (помните такой кислый тошнотворный кофе из страны, где много диких обезьян?). «А может, поедем в Долгопу, и там я посмотрю на твои задачи?» — «Нет. Во-первых, задачник у меня в общаге. А во-вторых… Я боюсь, что в Долгопе ты от меня сбежишь», — И. крепко взял меня за локоть.

Мы вышли на «Чистых прудах», прошли мимо «Современника» и двинулись переулками в сторону Курского вокзала. Общежитие МИИГАиКа оказалось двадцатиэтажной башней. Мы поднялись в лифте на последний этаж и вышли в задымленный коридор, где я обнаружил человек пять или шесть восточных мужиков в рубашках навыпуск, значительно меня старше. Они сидели на корточках вдоль стены и передавали по цепочке папиросу, которая густо пахла жженым чаем.

Оказалось, на этаже живут одни арабы, а И. делит комнату с палестинцем Махмудом — пухлым парнем, гордо выпятившим живот, демонстрируя крайнее недовольство нашим появлением. «Махмуд, — шепнул И., — платит мне 60 рублей в месяц, чтоб я не жил в нашей комнате. Но сейчас деваться некуда, мы его прогнем».

Пока И. объяснял Махмуду про свое ЧП, тот не отрываясь смотрел на мое плечо, где красовался значок. В ту пору я не был политически подкован и не представлял себе эмоций, какие мог вызвать вид израильского флага у палестинского араба… Вдруг И. устал упражняться в доходчивости своей речи, обращенной к ни бельмеса не понимавшему по-русски Махмуду, замахал на него руками и, пользуясь тем, что всё сознание араба было парализовано кусочком сине-белой эмали на моей груди, вытолкал его за дверь.

Дальше начался ад, в котором я уцелел только благодаря теоретической механике. Обкуренные арабы ломились в комнату. И. вел с ними переговоры и баррикадировался. Он успевал подогревать мне чайник и опорожнять пепельницу. Я был погружен в задачи и краем уха прислушивался к тому, что происходило в коридоре. Штурм арабов не смог сломить И., пригрозившего отправиться завтра к замдекана. Арабы стали совещаться, иногда выкрикивая проклятия. И. достал из рюкзака бутылку лимонной водки, подмигнул и выставил ее за дверь с видом человека, подложившего гранату. Наступила тишина, и темп решения задач удвоился. Часа в три ночи друзья Махмуда стали выяснять отношения между собой. Кончилось всё битьем стекол, воплями, всхлипами и появлением наряда милиции.

В оставшийся перед рассветом тихий час я добил банку Pele, вторую пачку «БТ» и последний десяток задач по динамике. Я встал из-за стола, подошел к двери, отодвинул шкаф и оглянулся. И. спал на подоконнике, накрыв лицо журналом «Огонек».

Я хотел выйти к лифтам, но, увидав кровь на полу и вымазанную ею же стену, шарахнулся не в ту сторону, отчего открыл дверь и ступил на балкон. Здесь я застыл. То, что мне открылось с высоты двадцатого этажа, есть мое личное резюме прошедшей эпохи и эпиграф к эпохе, тогда наступавшей. Представьте: утренний сумрак, Садовое кольцо, лоскуты и скаты крыш, пучок железнодорожных путей у Курского вокзала, с выпущенными усами водяных струй ползет поливальная машина. И над всем этим встает огромное солнце, потоки лучей от которого проливаются по стеклам и мягко трогают зарозовевшие стены зданий. И тут… И тут вдруг где-то совсем рядом врубается магнитофон, и мощный, тоскливо-яростный вопль муэдзина кроет, раздирает, поглощает время… Представшая тогда предо мной Москва вдруг просквозила какой-то долей своей подлинности, какой-то своей особенной, сокровенной тайной. С тех пор я очень много знаю об этом городе, и знание это не из легких.