Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет - Полина Дашкова

Иван Анатольевич спокойно, не спеша, просмотрел все отделения. Отчетливо вспомнил порядок действий. Итак, он вошел в самолет. Занял свое место. Отдал куртку стюардессе. Перед тем как отключить телефон, набрал номер сына. Услышал, что абонент временно недоступен. Отправил эсэмэску. «Не сходи с ума. Подумай о Дашеньке. Жду звонка». После этого отключил телефон и положил его в специальный наружный карман сумки. Выпасть оттуда он не мог. Что же получается?

Иван Анатольевич минут за десять с помощью полицейского отыскал нужного диспетчера. Аэрофлотовский «Боинг» еще не улетел назад, в Москву. В салоне шла уборка. Диспетчер по рации связался с самолетом и попросил Зубова подождать. Через двадцать минут Иван Анатольевич узнал, что никакого телефона в салоне не нашли.

На улице давно стемнело. Зубов вспомнил, что последний поезд на остров отправляется в половине восьмого. Если сию минуту сесть в такси, можно успеть. От аэропорта до вокзала минут сорок езды. Гамбург – не Москва, пробок не будет. Главное добраться до Зюльта сегодня, встретиться с Соней. Только поговорив с ней, можно в чем-то разобраться.

До стоянки такси Иван Анатольевич не дошел. Сразу у выхода нырнул в автобус-экспресс. Сел на заднее сиденье, так, чтобы незаметно наблюдать за людьми, которые входили и расплачивались с шофером. Через пять минут экспресс отчалил, больше половины мест остались свободными, и никто из пассажиров не показался Зубову подозрительным.

«Значит, им нужен был только телефон. В самом деле, сейчас меня вести не надо. Им отлично известно, куда я направляюсь».

Кому – им, кто такие – они? Об этом Иван Анатольевич старался пока не думать. Чтобы составить для себя более или менее ясную картину происходящего, нужно было связаться с несколькими людьми. Позвонить. Зубов постоянно дергался. Рука машинально шарила то в сумке, то в карманах, искала телефон.

Вот уже десять лет Иван Анатольевич не расставался с этой удобной умной игрушкой, и теперь ему казалось, что он потерял кусок самого себя. Там, в записной книжке, остались десятки номеров, не продублированных ни в компьютере, ни на бумаге. Там хранились фотографии и видео Дашеньки, среди них уникальные, сразу после роддома, первая младенческая улыбка, первые шаги.

Было мерзко оттого, что чужие глаза заглянут в его фотоальбом. А они заглянут непременно, потому что Соня переслала ему по ММС снимок Фрица Радела.

Москва, 1918

Григорий Всеволодович выглядел скверно. Бледный, потный, он лежал на диване в гостиной, прижимал подушку к животу. Вот уж месяц он обходился без кокаина. Период тяжелой абстиненции прошел, но теперь он пытался компенсировать отказ от наркотика другими удовольствиями.

– Колики замучили, – сообщил жалобно, – ночью ел утку с яблоками и запивал шампанским.

– Объелись? Вам, Григорий Всеволодович, как будто нравится болеть, – сказал профессор, прощупывая твердый вздутый кудияровский живот.

– В жизни должны оставаться какие-то удовольствия, – простонал Кудияров, – иначе зачем тогда все?

– Откройте-ка рот. Язык ужасный у вас. Пожалуй, придется ехать в госпиталь, – сказал Михаил Владимирович.

– Почему это?

– Нужны некоторые процедуры, которые здесь провести затруднительно.

– Нет. Ни в коем случае. Вы должны помочь ему здесь, быстро и конфиденциально, – нервно прошептал Петя.

– Ну что ж, тогда вам, Петя, предстоит взять на себя обязанности хожалки. Вы, кажется, пару курсов успели окончить? Помните, как промывать кишечник, как клистир ставить? Милости прошу, приступайте.

– Да, но, позвольте, Михаил Владимирович, я не справлюсь один.

– Вы хотите, чтобы я вам ассистировал?

Несколько секунд Петя озадаченно молчал. Целая гамма сложных чувств читалась на его пухлом розовом лице. Наконец он изрек:

– Я понял. Оставайтесь здесь. Я вернусь скоро.

Михаил Владимирович дал Кудиярову соды и угольного порошка, заказал у горничной кипятку, чтобы заварить ромашку.

– Сколько же вы выпили шампанского?

– Точно не помню. Бутылки две, наверное.

– Отлично. Да еще с жирной уткой. Я ведь предупреждал вас, ничего вам этого нельзя. А вы, извините, нажрались и напились совершенно свински.

– Напился, да. – Кудияров громко рыгнул. – Нервы хотел успокоить. Не было у меня иного пути. Вопрос, можно сказать, шекспировской глубины и мощи, на уровне быть или не быть? Мысли так измучили меня, я должен был расслабиться, дать себе моральную передышку, снять напряжение.

– Может, вы поспите немного? Скоро вернется Петя, мы сделаем все необходимое, вам станет легче.

– Профессор, спать нет времени. Нам надо серьезно поговорить, именно сейчас, пока Петя не вернулся. Откройте-ка средний ящик бюро и возьмите там сверху тонкую такую голубую папочку.

– Зачем?

– Возьмите папочку, внутри всего один листок бумаги. Прочитаете его, сами поймете всю глубину и неразрешимость нашей с вами драмы.

Листок оказался старым госпитальным бланком. Он был исписан крупным корявым почерком лиловыми чернилами.

«От Чирик Аграфены Степановны, товарищу Кудиярову Г.В., чистосердечное заявление.

Я, Чирик Аграфена, проживаю на Спиридоньевке, д. 12, кв. 10. Служу фельдшерицей в больнице им. тов. Троцкого. Заявляю на доктора Свешникова М.В. и дочь его Данилову Т.М. нижеследующий факт.

Двадцать восьмого июня сего года в ночное дежурство поступил неизвестный больной с тремя пулевыми ранениями брюшной полости, коему Свешников и Данилова оказали срочную хирургическую помощь, а именно, извлекли пули и обработали раны. Документов при поступившем никаких не имелось, карточку на него заполняла Данилова Т., где вписала имя Осипов Иван Архипович, характер ранений совсем другой, именно ножевые проникающие, а также приписала время поступления другое, вместо трех с половиной часов по полуночи одиннадцать с половиной вечера. Засим было, дважды в больницу являлись товарищи из ЧК, спрашивали как раз про пулевого раненого старого мужчину, и по приметам совпадало, и по времени.

Вопреки честной правде в пользу советской власти Свешников и Данилова сообщили ложные сведения. А когда товарищи из ЧК во второй раз пошли смотреть палаты, Данилова Т. нарочно для маскировки завязала вышесказанному больному бинтом здоровый левый глаз. Самоличную подпись свою удостоверяю, Чирик Аграфена».

Внизу, на некотором расстоянии от основного текста, той же рукой была сделана приписка.

«Вы, Григорий, подлец и вероломный измен…»

Конец фразы размылся, вероятно, слезой.

– Ну, что скажете? – спросил Кудияров.

– Скажу, что вы, Григорий Всеволодович, действительно подлец. Я отлично помню, когда вы работали у нас в лазарете кассиром, фельдшерица Аграфена Чирик была сильно в вас влюблена. Вы исчезли с казенными деньгами, она из-за вас имела неприятности с полицией. Теперь вот опять вы воспользовались чувствами одинокой слабой женщины, заставили ее солгать, не понимаю только, зачем.

– Ай, профессор, перестаньте. – Кудияров сморщился и опять громко рыгнул. – Слишком мало времени у нас для пустых разговоров. Груша написала чистую правду, хотя, должен признаться, ей это далось ценой жесточайших нравственных мук. Раненого вашего уже взяли. Он во всем сознался, и вам предстоит очная ставка. Поскольку человек этот является злейшим врагом советской власти, вам и вашей драгоценной Танечке расстрела не избежать.

«Кажется, опять блеф, – со странным спокойствием подумал Михаил Владимирович, – вряд ли им удалось поймать моего старика. Если бы он сейчас был у них, Петя непременно предъявил бы мне его нынешнюю фотографию. Да и не дастся им больше казачий есаул Пищик Василий Кондратьевич. Его теперь узнать нельзя, тем более поймать».

– Очная ставка? Что ж, отлично. Если речь идет действительно об Осипове Иване Архиповиче, я буду весьма рад. Я как раз хотел осмотреть этого больного. Ранения были очень уж тяжелые.

– Еще бы не тяжелые, – Кудияров криво усмехнулся. – Пищика приговорили к расстрелу, и приговор был приведен в исполнение.

– Григорий Всеволодович, тут или путаница, или мистика какая-то. Мы, вероятно, говорим о разных людях. Никакого Пищика я не знаю. Если человека расстреляли в ЧК, вряд ли он мог после этого оказаться у меня в больнице. Осипова помню. Ужасная история, впрочем, вполне в духе времени. Бандиты напали ночью на беззащитного старика, пырнули ножом в живот, отняли мешок сухарей.

В дверь постучали.

– Откройте, – сказал Кудияров, опять лег, накрылся с головой пледом.

Горничная принесла кипяток. Михаил Владимирович ополоснул заварной чайник, насыпал сушеную ромашку.

– Вы никогда не лезли в политику и правильно делали, – донесся до него слабый голос чекиста, – но сейчас вы вляпались в очень серьезную историю. Есаул Пищик деникинский связной. Он шел в московское отделение Национального центра. Но на конспиративной квартире нарвался на засаду.