Клинический случай - Андрей Шляхов

— Свести тебя с Белкиным? — полуспросила — полупредложила Анна. — Мне это нетрудно.

Это было совсем нетрудно, потому что Аркадий Вениаминович никогда не играл в недоступность, тем более с коллегами.

— Не нужно, — отказался Парфенов. — Белкин — битая карта, от которой надо поскорее избавиться.

Около минуты Анна осмысливала услышанное. Белкин? Это Белкин — битая карта? Это Белкин — битая карта, от которой надо поскорее избавиться? Аркадий Вениаминович?

— Дело нелегкое, но перспективное, — так и не дождавшись ответа, сказал Панферов. — Новый заведующий был бы признателен тебе за помощь.

— А новый заведующий — это ты? — вырвалось у Анны.

Глупость, конечно, спросила. Ну какой из Панферова заведующий кафедрой? Ему для начала надо защитить докторскую, хотя бы годик проходить в профессорах, а потом уже замахиваться на заведование. Только замахиваться, а не становиться.

— Ну что ты? — польщенно улыбнулся Панферов. — Нет, конечно. Заведовать будет Снопков, Борис Георгиевич, заместитель…

— Знаю, — кивнула Анна, — заместитель директора института микробиологии.

— Он самый.

— А ты при нем кто? — поинтересовалась Анна, стараясь скрыть волнение.

— Будущий доцент с прицелом на профессорство. Хочешь вместе со мной?

Панферов протянул Анне правую руку ладонью кверху, словно приглашая скрепить союз рукопожатием. Анна притворилась, что не заметила руки, несмотря на то, что та была у нее, что называется, «под носом».

— И чего же вы со Снопковым от меня ждете? — спросила Анна, чувствуя, как вскипает внутри благородная, именно что — благородная, ярость. — Какого рода помощь вам от меня нужна?

— Помощь нужна существенная. Ты сама прекрасно понимаешь, что Белкина просто так уйти не заставишь. Нужен веский повод, лучше — несколько. Тебе, как сотруднику кафедры, все ваши грехи видны изнутри, значит, тебе и карты в руки, — не получив от Анны отпора, вероятность которого он явно не исключал, Панферов воспрянул духом, просветлел лицом, заблестел глазами и заговорил гладко, не сбиваясь; причем в голосе его зазвучал командный металл. — Ты собираешь весь компромат, который только сможешь найти, и передаешь его мне, а мы с Борисгеоргиевичем…

Мы с Борисгеоргиевичем! Ужас, летящий на крыльях ночного мрака. Мы с Борисгеоргиевичем! Панферов — одно крыло, а Борисгеоргиевич — другое. Взмахнули и полетели. Курлы-курлы! «Ёклмн», оно же — «прцт»! А кто-то кружевное белье нацепил… Вот дура, так всем дурам дура! Совсем уж того… дошла в своем воздержании до ручки, романтики ей захотелось. Да уж лучше с Виньковым, хоть от него и тошнит, чем с этим белокурым уродом, корчащим из себя бестию! Мы с Борисгеоргиевичем — опаньки!

— …распорядимся материалом с наибольшей пользой. Втопчем Белкина в грязь, так, чтобы он уже не поднялся.

— А разве так можно, Миша? — упавшим голосом спросила Анна. — Незнакомого человека, который не сделал тебе ничего плохого, — и в грязь?

— Так нужно! — сверкнул глазами Панферов. — Только так и нужно! Бить — так сплеча и наповал!

— Но…

— Никаких но, Анюта! — Панферов ободряюще похлопал Анну по плечу, легко похлопал, можно сказать — погладил. — Это жизнь, детка! Твой Белкин виноват тем, что Борисгеоргиевичу хочется занять его место. Помнишь, как у Крылова: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать»…

Вообще-то Анна намеревалась узнать, каким это образом Панферов, живя в Новосибирске, снюхался со своим ненаглядным Борисгеоргиевичем. Любопытно было. Но услышав покровительственно-простецкое «Анюта», да еще в сочетании с фамильярными прикосновениями, она дала волю переполнявшей ее ярости.

И как дала! Вскочила, развернулась, размахнулась и, подкрепляя движение руки поворотом корпуса, залепила Панферову замечательнейшую оплеуху, которую было слышно небось и на Трубной площади. Правда, Панферов, собака, все же усидел на месте, не свалился со скамейки.

— Извини! Ты учил сплеча и наповал! — орала ему в лицо Анна. — Наповал не получилось! Повторять не хочу! Рук марать!

Ладонь жгло, словно огнем. Душу тоже. Дышалось как-то тяжеловато, руки заметно дрожали. Хотелось рвать, метать, топтать и размазывать. Ну и кричать, разумеется. Громко-громко.

— Анюта?! Я тебе не Анюта! Сукин ты сын! И Борис Григорьевич твой тоже! У-y, тварь! Вербовать меня решил?! А я-то думала! Приятный вечер! Сэнк ю вери мач, факинг джерк!

Последняя фраза на инглише закатилась в подсознание из какого-то голливудского фильма и вот, пришлась вполне к месту.

Если бы «факинг джерк» попробовал бы что-то вякнуть или, того хуже, — пустить в ход свои холеные грабли, он бы стопудово огреб бы еще. Возможно, не только оплеух, но и пинков. Но Панферов, подобно кузнечику из детской песенки, никак не ожидавший, такого вот завершения вербовочной встречи, застыл на скамейке с полуоткрытым ртом и безвольно опущенными руками. Только глазами зыркал туда-сюда. То ли искал кого-то, чтобы помогли, оттащили прочь бесновавшуюся Анну, то ли не хотел позориться при свидетелях.

— Чтобы больше — никогда-никогда! — предупредила Анна, размахивая рукой перед лицом Панферова. — А то!!!

Понимать это надо было так: «Чтобы больше никогда ты не смел не то, чтобы заговаривать со мной, но даже приближаться ко мне. А то отделаю, как Бог черепаху, сволочь ты бессовестная!». Судя по выражению глаз Панферова, он понял все правильно. Не дурак, и на том спасибо!

Анна развернулась и зашагала прочь в направлении Рождественского бульвара, хотя по уму надо было идти в обратную сторону, к Чистым прудам, так куда ближе до метро.

Отойдя немного, вспомнила про должок. Остановилась, полезла в сумку за кошельком, достала из него тысячу рублей, убрала кошелек и пошла обратно, на ходу скомкав купюру в тугой шарик.

Панферов как раз зашевелился и начал вставать, но, увидев, что Анна возвращается, опустился обратно на скамейку. Стоит он или сидит, Анне было без разницы.

— Получи должок, Мишаня!

«Мишаня» был мелкой женской местью за «Анюту». Ну и пусть мелкая, не все же по-крупному мстить.

Тысячерублевый шарик угодил Панферову прямо в переносицу, отскочил, откатился и замер в метре от его ног.

— Мишка, Мишка, где твоя улыбка? — спросила Анна и, не дожидаясь ответа, ушла.

Теперь — в правильную сторону, к Чистым прудам. Настроение было какое-то мутное — смесь гнева, довольства собой, сожаления по поводу потраченного впустую времени, иронии (обновила бельишко, ничего не скажешь), удивления (ну надо же, а?), беспокойства (обложили бедного шефа со всех сторон) и разочарования. Не самое лучшее, короче говоря, настроение, но с проблесками позитива.

Разочарование — это, конечно, хуже всего. Невосполнимая утрата. Иногда легче похоронить и помнить, чем разочароваться и пытаться забыть. Как писал граф Толстой, который Алексей Николаевич: «Что может быть грустнее, когда увидишь вдруг, что рыцарский конь — деревянная лошадка?»[31]

Лишь падая, ты независим…

В Трудовом кодексе существует целая глава, посвященная режиму рабочего времени. Номер шестнадцать, если кому-то захочется проверить. А другая глава, номер восемнадцать, посвящена перерывам в работе и выходным дням. Некоторые люди не без оснований считают эти главы самыми важными. Трудовой кодекс устанавливает для медицинских работников сокращенную продолжительность рабочего времени, не более тридцати девяти часов в неделю. А еще есть постановление правительства, в котором говорится, сколько часов в неделю положено трудиться представителям отдельных специальностей.

Меньше всего, двадцать четыре часа в неделю, работают те, кто входит в непосредственный контакт с гамма-излучением, например — рентгенологи. Сотрудники противотуберкулезных учреждений и патологоанатомы с судмедэкспертами работают немного больше — тридцать часов в неделю. Недельная «выработка» стоматологов на три часа больше. Куча народа, начиная с инфекционистов и заканчивая психиатрами должна отрабатывать тридцать шесть часов в неделю. Самые «невезучие» медицинские работники, отрабатывают «по кодексу» те самые тридцать девять часов в неделю, о которых говорилось выше.

Вопрос рабочего времени — один из самых болезненных для любой администрации. Когда-то в двадцать пятой больнице два «обязательных» врачебных дежурства не оплачивались и совершались как бы за счет рабочего времени, в результате чего рабочее время сокращалось примерно на час в день. В три часа палатные врачи с чистой совестью валили домой. Затем дежурства сделали платными («обязательными» они так и остались — двое суток в месяц вынь, да положь на алтарь родного учреждения, а сверх того уже по желанию) и рабочий день увеличился на час с лишним. В девять начало, в шестнадцать двадцать — конец. Тех, кто по старой памяти пробовал уходить домой в три часа или около того (к хорошему быстро привыкаешь) больничная администрация отлавливала на выходе с территории, высматривала из окон своих кабинетов и показательно возвращала обратно. Работай, раб, солнце еще высоко!