Дорогой Джон - Николас Спаркс

Самолет приземлился в середине дня под ярко-синим безоблачным небом среди песчаных барханов. Нас тут же погрузили в автобус, везли несколько часов и высадили в самом большом палаточном городке, который мне доводилось видеть. Армия приложила все мыслимые усилия для создания максимально комфортных условий. Еда была хорошей, в военном магазине имелось все, что может понадобиться, но — было скучно. Почта запаздывала — я не получил ни одного письма, очереди к телефону выстраивались на милю. В промежутках между занятиями мои солдаты и я собирались в палатке и гадали, когда начнется вторжение, или — с моей подачи — на скорость натягивали костюмы противохимической защиты. Согласно плану наступления, мое отделение должно было оказывать поддержку частям различных дивизий во время молниеносного броска к Багдаду. В феврале, после миллиарда лет в пустыне, я и мои люди были в полной боевой готовности.

Многие солдаты находились в Кувейте с середины ноября, и языки мололи без устали. Никто точно не знал, чего ждать: говорили о биологическом и химическом оружии, о том, что Саддам усвоил преподанный ему урок «Бури в пустыне» и отдал национальной гвардии приказ занять оборону вокруг Багдада в надежде устроить кровавый «последний заслон». К семнадцатому марта я твердо знал, что войны не избежать. В свою последнюю ночь в Кувейте я написал письма тем, кого любил, на случай, если мне не повезет, и вечером следующего дня уже находился на территории Ирака, продвигаясь к Багдаду в составе военной колонны.

Вначале бои были единичными. Наша военная авиация доминировала в иракском воздушном пространстве, и мы без опаски поглядывали в небо, двигаясь в основном по заброшенным дорогам. Иракских регулярных частей нигде не было видно, но это лишь усиливало напряжение — я пытался предугадать, с чем столкнется мое отделение в этой кампании. Время от времени мы слышали сообщение о минометном обстреле с вражеской стороны и, чертыхаясь, залезали в наши защитные костюмы (всякий раз оказывалось, что тревога ложная). Нервы были натянуты до предела. Я не спал трое суток.

По мере продвижения в глубь иракской территории начались перестрелки, и именно тогда я постиг первый закон Военной операции по освобождению Ирака: военные и гражданские здесь выглядят практически одинаково. Спонтанно начиналась стрельба, мы отвечали, иногда даже не видя, в кого стреляем. Мы добрались до «суннитского треугольника».[11] Война начинала разгораться: мы слышали о боях в Фаллудже, Рамади, Тикрите, в которых участвовали части других дивизий. На нашу долю выпало взятие Самавы — мое отделение действовало совместно с восемьдесят вторым авиационным полком. Именно тогда мы впервые узнали, что такое война.

Как и положено, путь пехоте расчищала авиация — бомбы, ракеты и минометные снаряды сыпались на город целые сутки, и когда мы перешли мост, ведущий в Самаву, я был поражен стоявшей там тишиной. В задачу моего отделения входило патрулирование окрестностей, и мы переходили от дома к дому в поисках притаившихся боевиков. Зорко глядя по сторонам, я автоматически отмечал: сгоревший грузовик, мертвый водитель лежит рядом, чей-то дом, от которого уцелело только две стены, еще дымящиеся почерневшие остовы автомобилей. Беспорядочные выстрелы из винтовок заставляли держаться настороже. Несколько раз к нам кидались гражданские с поднятыми руками, и мы делали все возможное, чтобы спасти их раненых.

Мы уже собирались возвращаться, когда из дома дальше по улице по нам открыли плотный огонь. Мы едва успели прижаться к стене, но стрельба усиливалась, и я велел двоим прикрывать, а остальных перевел через узкую простреливаемую улочку в мертвую зону на противоположной стороне. Каким-то чудом все мои люди остались живы. Оказавшись в безопасности, мы ответили на обстрел массированным автоматным огнем, выпустив по дому, где была засада, около тысячи пуль. Когда я счел, что основная опасность миновала, мы осторожно приблизились к зданию. Бросив в окно фанату, я велел своим оставаться снаружи, а сам осторожно заглянул внутрь через зиявший дверной проем — дверь выбило взрывом. Внутри висел густой дым, пахло серой, однако один иракский солдат остался жив и, когда мы вошли, открыл стрельбу из подпола. Тони был ранен в руку, остальные ответили бешеным огнем. Грохот стоял такой, что я не слышал собственных приказов, хотя орал изо всех сил, и лишь продолжал давить на спусковой крючок, водя стволом от пола через стены до потолка. Мелкие осколки штукатурки, кирпича, дерева летели градом. Когда мы наконец прекратили стрелять, я готов был поклясться, что ни один из врагов не выжил, но для верности бросил еще одну гранату в дыру, ведущую в подпол. Скорчившись, мы переждали взрыв снаружи.

Через двадцать самых напряженных минут в моей жизни на улице воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь звоном в ушах и звуками, которые издавали мои солдаты — кого-то рвало, кто-то чертыхался или обменивался впечатлениями о свежей стычке, перекраивая ее на свой манер. Я перевязал Тони руку, проверил, целы ли остальные, после чего мы пошли назад той же дорогой. Через час мы добрались до железнодорожной станции, охранявшейся нашими войсками, и тут нас вконец развезло. А вечером нам доставили почту — впервые за шесть недель.

Меня ожидали шесть писем от отца и только одно от Саванны. В тусклом свете я начал читать:

Дорогой Джон!

Я пишу это письмо на кухонном столе, сражаясь с каждой буквой, потому что не знаю, как выговорить то, в чем должна признаться. Мне очень хочется поговорить с тобой лично, но это невозможно, поэтому сижу с мокрыми щеками и с трудом подбираю слова, надеясь, что ты простишь меня за то, что я сейчас напишу.

У вас сейчас очень тяжелый период. Я пытаюсь не думать о войне, но теленовости и газеты пестрят военными репортажами и фотографиями, и меня не отпускает страх. Зная, что твоя часть находится в самой гуще событий, я смотрю новости и перелистываю прессу, пытаясь угадать, где ты и как ты. Каждую ночь я молюсь, чтобы ты вернулся домой целым и невредимым, и всегда буду молиться о тебе. Нас с тобой связывало прекрасное чувство, и я не хочу, чтобы ты об этом забывал. Еще я не хочу, чтобы ты хоть на миг усомнился в том, что твоя любовь была взаимной. Ты редкий и замечательный человек, Джон. Я страстно полюбила тебя, но больше того — встреча с тобой открыла мне, что такое настоящая любовь. Два с половиной года я смот — рела на красавицу луну в первый день полнолуния, вспоминая, как хорошо нам было вдвоем. Я помню, как заговорила с тобой в первый вечер знакомства и почувствовала, словно знаю тебя всю жизнь. Я помню ночь, когда мы занимались любовью. Я всегда буду радоваться, что у нас с тобой все это было. Для меня это значит, что наши души соединены навеки.

Я помню все. Когда закрываю глаза, то вижу твое лицо. Когда иду, мне кажется, ты держишь меня за руку. Эти чувства никуда не делись, но если раньше они приносили радость, то теперь причиняют лишь боль. Я понимаю, почему ты остался в армии, и уважаю твое решение, но мы оба знаем, что после этого в наших отношениях многое изменилось. Хуже того, мы сами изменились. Может, слишком долго были в разлуке или мы и вправду из разного теста, не знаю. После каждой ссоры я корила себя за несдержанность. Каким-то образом, продолжая любить друг друга, мы потеряли ту магическую связь, которая удерживала нас вместе.

Извинения здесь бесполезны, но, пожалуйста, поверь — я не хотела влюбляться в другого. Если даже я не вполне понимаю, как это произошло, как ожидать понимания от тебя? Я и не жду, но во имя милых, светлых воспоминаний не хочу и не могу лгать тебе. Ложь умалит и унизит все, что между нами было, и я решила сказать правду, хотя и знаю — ты сочтешь, что тебя предали.

Я пойму, если ты никогда не заговоришь со мной снова, пойму, если скажешь, что ненавидишь меня. Иногда я и сама себя ненавижу — за это письмо, например. Глядя в зеркало, я вижу женщину, которая не заслуживает любви. Клянусь, это правда.

Может, ты не захочешь этого слышать, но знай — ты всегда будешь в моем сердце. Ты занимаешь там особое место, где пребудешь до конца моих дней, и никогда это место не будет отдано никому другому. Ты герой и джентльмен, ты добр и честен, и ты первый мужчина, которого я полюбила по-настоящему, и так будет всегда, что бы ни готовило мне будущее. Любовь к тебе сделала мою жизнь лучше.

Прости меня. Саванна.

ЧАСТЬ III

Глава 16

Она влюбилась в другого.

Я понял это, еще не дочитав письма, и все вокруг словно застыло. Первым побуждением было грохнуть кулаком в стену, но я лишь судорожно смял письмо и отшвырнул его прочь. В тот момент я был взбешен как никогда. Меня не только предали; казалось, Саванна вдребезги разбила все самое дорогое для меня в этом мире. Я возненавидел ее и того безымянного, безликого мужчину, который похитил ее у меня. В моем воображении возникали картины, что я с ним сделаю, если когда-нибудь встречу, и сцены были не из приятных.