Духов день - Феликс Максимов

  А Кавалеру довольно было в зеркальной каморе запереться, окошко фламандским шпалером изнутри завесить и ноготком по живому жемчугу кожи извилисто провести, меж ключицами тронуть ямку, землянику-ягодинку сосца двумя пальцами сдавить.

  Опрокидывался затылком в преображенские тихие воды-иордани, с деревами, небесами, частыми звездами, в бездымном пламени безблудного блуда плыл навзничь в белокипенную мглу, где не женятся и не выходят замуж.

  Настигала жара от стоп до макушки, полет, очарование, сила святогорова, в зеркале - пятирогий свет, колкие мурашки ползли по разветвленным волоконцам под слишком тонкой девической кожей, напруживалась и билась кровь в жилах, истомчивая нежность копилась в подбрюшье, томное давление которое невозможно вынести крещеному человеку.

  Не утерпел Кавалер, ноздрями капризными вздрогнул, и в предплечье зубами впился, потянул в себя по-упыриному нежную кожу - тут же заалел на теплом снегу подсоса алый круговой след самохвального поцелуя.

  Колени подломились, едва успел ладонью на подзеркальник опереться, навалился без памяти, обрушил свечи.

  Долго ли так пробыл?

  Долго.

  В пылу тайной услады заполночь не заметил Кавалер, что забыл запереть вторую дверь, ту, что выходила в людской коридор.

  Скрипнули петли - просочился в щель скупой свет. Песочными часами тень опрокинулась внутрь каморы.

  Шевельнулось в тесноте табачное платье, осиновыми листьями оборки зашептали.

  За игрой у зеркала подсматривала Любовь Андреевна. Ласкала узкими пальцами косяк. Следила, как по хребту меж лопаток Кавалера не торопясь сползала и тратилась капля пота.

  Улыбалась Любовь, как сомнамбула.

  Продленнно вытягивала пустынные губы осиным жалом. Про себя спрашивала:

  Отчего у тебя такое тело?

  Почему у тебя девичья грудь, плечи отрочи, очи княжеские золоченые, соколиные волосы всегда пьяным вином влажны, в жилах твоих черная кровь бежит. От меня ей не убежать, потому что я пришла и пожелала.

  А проведи языком по плечу - небось кожа холодна да солоновата.

  Дай мне, вороненок, то, что дома не знаешь.

  Лампаду оливанную с Афон-горы сняли и в тебе затеплили на погибель. По своей воле живешь, по своей, не по Божьей. Так и сдохнешь, плевком на моей ладони.

  Отчего у тебя такое тело, Кавалер?

  Видела Любовь, как надломился юноша в игривой муке, как зеркало повторило очерк плеча, как попадали из чашечек свечи.

  Отступила прочь до поры.

  Ключик глубоко засел в скважине. Бесполезный ключ, который Кавалер позабыл повернуть, совершая перед зеркалом чистый, как спирт, блуд без блуда.

  Стучали в дверь кулачком.

  Кавалер очнулся, поежился, батистовый рукав на меченое плечо бросил, сделал как было.

  Хлебнул походя из черпачка кипяченой воды, смочил горло и ключицы.

  Вышел, улыбаясь.

  Стучал в незапертую по рассеянности дверь Царствие Небесное.

  - Тебе чего? Почему не спишь? - спросил Кавалер, склонившись над карликом. Разбойничья полночь Страстей Христовых ночной колдовской бабочкой под сводами крыльями многоочитыми копошилась.

  - Почему не сплю? - переспросил Царствие Небесное. И вдруг выкинул юродскую штуку, каких не видано было раньше, перекувырнулся, горбом о половицы стукнулся, заелозил по-дурацки и что-то с полу зубами подхватил.

  Сквозь зубы, потрясая находкой, в ладоши захлопал и задушенно заблажил:

  - Мамка! Мамка перчатку забыла, а я подобрал! Ку-ку-ри-ку! Дери женку, дери целку, дери когтем попадью!

  Как запасной язык, торчала из кривых зубов карлика забытая на паркетной елочке желтая перчатка-сеточка.

  - Мамке находку снесу! Даст халвишки сладкой, за ушком почешет! - прогнусил юродивый горбун и на четвереньках, вздев гузно поскакал в исподнюю темноту.

  Кавалер, широко распахнув глаза, прикусил щекотную кожу на костяшке мизинного пальца.

  И, пошатнувшись, ушел спать.

  В шестом часу ночи старая дама шла по лунным половицам Харитоньевского дома.

  Лукавую босую поступь запоминали веера лестничных пролетов, бессонные балясины балконов, косые двери боярских светелок.

  В правой руке старая дама наотмашь несла кусок старого сала.

  Оттолкнула от себя единственную дверь.

  Протянула в проем сало. Поцокала языком, щелкнула пальцами, пристально взглянула снизу вверх.

  Кавалер спал, запахнувшись одеялом с головой.

  Белый зверек - фретка, учуял запах сала. Встал на краю постели столбиком.

  Спрыгнул и доверчиво бросился на приманку.

  Старая дама подразнила, прихотливо взмахнула рукой, поддалась - на, бери, не бойся.

  И когда хорек впился в сало зубками, Любовь Андреевна перехватила фретку за шкирку.

  Одним движением - хруп-похруп - сломала зверька от горла пополам.

  Сначала хребет, потом шейку.

  Теплый трупик сунула в оборки подола и ушла.

  Спокойной ночи.

  В дальней стороне, в Твери, в Саратове, в Рязани, в Чухломе, где ивняки да черемухи над безымянными реками-сиротами клонятся, где белые колонны русских неброских усадеб восстают над болотными туманами... Там, вдали, в домовой церкви венчалась невесть с кем московская беглянка, молодая душа Анна Шереметьева.

  Красивый ей жених выпал, кавалергард в отставке, пшеничные бачки, косая сажень в плечах, жеребец, умница.

  Правую руку Анны покрыла чужая рука.

  Бережно натянул муженек стоеросовый на первую фалангу дутого золота колечко.

  На безлюдный проход церкви обернулась из-под вуали Анна.

  Уронила венчальное кольцо. Велико было.

  Поскакал по холодному полу перстень. Шафер хмельной кинулся золотое кольцо ловить - и поймал и вернул. Возгласил деревенский батюшка тенором.

  - Венчается раба...

  Согласна ли раба?

  - Согласна - без души откликнулась Анна. И в тот день заставила себя не смотреть на московскую глинистую разъезжую дорогу.

  И ела и пила с веселием, дурочка.

  Как звали молодожена, не помнила.

  Илья, Анатолий, Михаил?

  А когда пришел срок, разъехались свадебные гости. Легла на спину. Закрыла лицо простыней и раздвинула ноги.

  Узкая полоска соснового леса вставала зазубринами за овсяным полем.

  Согласна ли раба?

  Согласна.

  - Нас луна поедает, мы к ней после смерти влекомы.

Глава 14

  ...Свет мои орешки-щелканцы! Вы рано цвели, а поздно выросли. Я, молода, догадлива была, пяльцы взяла, в посиделки пошла. Мне не шьется, не прядется, в посиделках не сидится, веретено из рук валится, бесы рыжие кружат подо мной, вьюжат надо мной, кажут рожи, говорят со мной привередливо:

  - Молодая ты голубушка, белая, румяная, чернобровая, как тебе не соскучиться, со старым мужем живучи, на старого мужа глядючи?

  Пойду я, молода, в черный лес, нарву я, молода, хмелю ярого, наварю пива горького, напою мужа допьяна, положу мужа спать в холоде, что на погребе, зажгу огнем-полымем, закричу громким голосом: Ко мне, соседи, соседушки, недальние, ближние, моего мужа гром убил, старого молоньей сожгло, а меня Бог помиловал, с кроватки свалилась, рукавом защитилась!"

  Не услышат меня недальние, не проснутся соседушки ближние, старый муж в огне не горит, старый муж пивом-брагой брезгует.

  Пойду гулять по высоким горам, да покрай моря окаянного, и по тем, по хорошим по зеленым лугам.

  ... Так ходила-гуляла девушка и копала коренья, зелья лютые, так и мыла кореньица девушка в синем море, так сушила кореньица девушка в муравленой печи.

  Растирала коренья девушка в серебряном кубце, разводила те коренья медом сахарным, и хотела извести своего недруга.

  Невзначай извела друга милого.

  Причитала девушка, как монашенка, причитаючи, по щекам секла, молоко кобылье в рот лила, говорила мертвому живые слова:

  - Ты хозяин мой счастливый и ласковый, дворянин-душа, отецкий сын, ты вздохни, поднимись, разомкни навстречь руки нежные, погляди на меня, друг, по-прежнему.

  Ты по-прежнему отхлебни вина. Полномерные груди-яблоки ты, как встарь, сожми, губы терпкие языком терзай, кобелем борзым сучье мясо жри, коростелем вспорхни над просекой, горностаем меж ног скользни, просочись в нутро черным семенем, улыбнись, проснись, поцелуй в висок

  И окликни меня по имени.

  Нет, не жаль молодца похмельного. Жаль убитого, жаль напрасного. На свою беду синеглазого.

  Кто окликнет меня по имени?"

  Анна Шереметьева присела у окна, отдернула занавесь.

  Между рамами скопился прошлогодний вздор: паучатина, мотки разноцветной шерсти, лепестки шиповника, пижма и душица для чистоты.

  Окна тусклые, левая половинка треснула, а заменить недосуг.

  Ненастье за окном исподволь наклонило сады - и ничего не различить было на сто верст окрест, знай, одно: постылые сосняки, осинники, хлева, амбары, балочка, пруд с мостками, где люди стирают серые холсты, на перекрестке за лесопильней заброшенная почтовая станция - кому она нужна, разве ездят в такую глушь живые люди?