Дорога в декабре - Захар Прилепин

— «Мне некуда больше спе-шить!» — подхватывает Вася.

— «Мне некого больше лю-бить!..» — кричим мы в четыре глотки.

Я отпускаю тангенту, и тут же в рации раздается пение наших парней из второго «козелка».

— «Ямщик! — орут они дурными голосами. — Не гони! Ло-ша-дей!»

Роскошные волны раскатываются в обе стороны из лужи, по которой мы проезжаем, вылетев напрямую по направлению к нашей школе, и, не успев затормозить, машина бьет бампером в железные ворота — приехали. Грохот, кажется, должен быть слышен где-нибудь во Владикавказе.

— Еще! — говорит Вася, протягивая руку.

Вручаю ему пузырь. Он открывает его зубами.

Совсем пьяный, давясь, я глотаю еще. Закусывать уже нечем. Во втором «козелке» все еще поют.

Даже не вижу, кто открывает дверь. На краткое время очухиваюсь в «почивальне», опознав дневального — Кешу Фистова. Его косой взгляд меня добивает, и, стараясь ни на что больше не смотреть, я по памяти бреду к своей кровати, обнаруживая по пути подозрительно много разнообразной обуви. Взбираясь наверх, кажется, наступаю на живот Скворцу (когда же я снял берцы? да и снял ли я их?) и засыпаю, еще не упав на подушку.

…Просыпаюсь я, кажется, не от шума вокруг, а потому, что из моего раскрытого рта на подушку натекла слюна, словно я расслабленный даун, а не боец спецназа. Почувствовав гадкую гнилостную сырость на лице, я очнулся.

О Господи… Мою голову провернули в мясорубке… Я не удивлюсь, если один свой глаз сейчас обнаружу на подбородке, а второй — в шейной складке. Правда, рот, если так можно назвать это сохлое, присыпанное мышиной отравой отверстие, есть. Но дышать через него не хочется. Одним глазом я пытаюсь смотреть на происходящее в «почивальне». Вчерашняя курица просовывает свою бритую, ощипанную голову мне в горло, и дух ее жаждет свободы.

Если я подниму затылок с подушки, может случиться что-то страшное. Я даже боюсь себе представить, что именно. Перевожу глаз на свою ногу — вижу носок. Значит, берцы я все-таки снял. По крайней мере, один ботинок. Надеюсь, что я снял их в помещении, а не, например, в «козелке».

— Вставай, чудовище, — говорит Хасан где-то рядом.

Неожиданно открывается мой второй глаз. Он все-таки на лице и вроде бы не очень далеко от первого. Несколько секунд наводится резкость, сначала вижу рыжую щетину Хасана, отвратительно открывающийся и закрывающийся рот, затем проясняется все лицо. Не в силах вынести зримое, я закрываю глаза.

«Почему нас не обстреляли вчера? — думаю. — Сейчас бы я спокойно лежал в гробу. Возможно, вскоре домой бы полетел».

Дальше мысли не движутся. Приоткрываю глаза, Хасана нет. Зато появился Амалиев. Стоит ко мне спиной. Хочется его убить. Нет, если я его убью, будет кровь, от этого меня стошнит. Пробую двинуть рукой. Определенно, рукой двигать можно. И ногой тоже. Хорошо бы, если б возле моей кровати поставили большую емкость с ледяной водой. Я бы пододвинулся к самому краешку кровати и обрушился в воду. И какое-то время лежал бы на дне, с открытыми глазами.

Неожиданно для себя резко поднимаюсь, голова начинает кружиться, но я, невзирая на тошноту, дурноту и маету, переполняющие меня, спрыгиваю в два приема на пол: сначала, изогнувшись, встаю на кровать Скворца, а оттуда уже переправляю свое тело вниз.

Вот и берцы мои, в разные стороны глядят…

Не завязывая их, бреду на первый этаж. Навстречу поднимается Андрюха Конь, такое ощущение, что на нем недавно подняли целину.

Мы проходим мимо друг друга, равнодушные, как два смертника.

У раковины кто-то копошится, сплевывая и отхаркиваясь. Прислоняюсь затылком к стене и мерно издаю стенающие звуки. Мне освобождают место у крана. Я наклоняю голову под воду. Достаю из кармана зубную щетку. Стреляю у кого-то пасту. С остервенением чищу зубы.

— Егор, ну ты долго будешь здесь отмачиваться? — слышу я голос Шеи.

— А чего?

— Объявили же, Егор, — выезд через пятнадцать минут.

— Куда?

— Домой, — отвечает Шея тоном, дающим понять, что поедем мы в нехорошие места.

На лестнице опять встречаю Андрюху Коня.

— Похмеляться будешь? — спрашивает он.

— Разве осталось?

— Ага, пузырь.

— Это мы семь бутылок выпили?!

— А ты не помнишь? Мы еще в школе пили. На первом этаже… Ну, будешь?

— Нет, — с необыкновенной твердостью отвечаю я.

Иду в «почивальню», вернее, несу туда свою изуродованную, сплюснутую предрвотной тоской голову. Голова покачивается, как тяжелый некрасивый репейник.

Добредаю до кровати, разуваюсь, опять лезу наверх — чтоб просто полежать, закрыв глаза.

— Егор, твою мать! — орет Шея. — Построение через три минуты!

Дождавшись, пока Шея отойдет от моей кровати, поднимаюсь и свешиваю ноги вниз. На нижней койке копошится Скворец.

— Саня! — зову. — Надень мне берцы.

— Ага. Щас, — отвечает Саня.

— Разве ты не можешь выполнить последнюю просьбу товарища?

Саня молчит.

Я, кряхтя, перемещаюсь к нему.

— Саня! — говорю я патетично. — Где твоя жалость? Сколь сердце твое немилосердно, Саня…

Скворец накидывает автомат и молча выходит.

— Все меня бросили… — жалуюсь я появившемуся Жене Кизякову. Женя что-то жует.

— Чуть не вырвало… — говорит он мне.

— Похмеляются водкой… плебеи… — ворчу я, вновь надевая берцы. Разгрузка, автомат, рация, берет. Готов. Ох, готов…

Держась за стены, бреду на улицу. По дороге заворачиваю к крану. Жадно пью, не в силах остановиться. Наполняю водой берет и надеваю его на голову. Вода льется за ворот. Голова неизбывно больна. Боль живет и развивается в ней, как зародыш в яйце какой-то осклизлой нечисти. Я чувствую, как желток этого яйца крепнет, обрастая лапками, чешуйчатым хвостом, начинает внутри моего черепа медленно поворачиваться, проверяя свои шейные позвонки, злобную мелкую харю. Вот-вот этот урод созреет и полезет наружу.

На улице гудят три «козелка», полные народу — в каждый набилось по шесть человек плюс водитель. Скворец, сидящий в одной из машин, открывает дверь, зовет меня:

— Егор!

Втискиваюсь на заднее сиденье.

Спустя полчаса мне приходит в голову поинтересоваться маршрутом.

— Саня, куда мы едем? — спрашиваю я тихо.

— В какую-то деревню.

Киваю, хотя ничего, собственно, не понял. Да и какая разница. В деревню так в деревню.

Согнувшись, беспрестанно кусаю себя за руку между большим и указательным пальцами.

Семеныч вызывает по рации Шею, сидящего впереди меня.

— Подъезжаем, — говорит Семеныч.

— Принято, — отвечает Шея.

— Согласно оперативным данным, в доме, к которому мы едем, живут пятеро, что ли, братьев…

— «Что ли» пятеро или «что ли» братьев? — спрашиваю я, необычайно восприимчивый в это утро к деталям. Чувствую острое желание, чтобы Шея развернулся и вырубил меня хорошим ударом в челюсть.

— Они связаны с боевиками, — продолжает Шея, словно не слыша меня. — Или сами боевики. В общем, их надо задержать.

— Может, их лучше сразу замочить? — интересуется Астахов.

— Задержать, — строго повторяет Шея, но все равно слышно, что настроение у него хорошее. — Выгружаемся, — добавляет Шея.

Трусцой бежим от окраины селения по дороге. На улицах никого нет. Даже собаки не лают.

Хочется упасть. И чтоб все по мне пробежали, а я остался лежать на земле, покрытый пыльными тяжелыми следами берцев.

Рассредоточиваемся вокруг дома. Присаживаюсь на колено, снимаю автомат с предохранителя, досылаю патрон в патронник. Семеныч, Шея, Слава Тельман, Язва и Женя Кизяков идут к дому, вход справа. Слава Тельман горд тем, что Семеныч вновь взял его с собой — дал шанс исправиться.

Я тоскливо смотрю на Славу, на Семеныча, на Шею… Скорее бы домой, в «почивальню»…

Язва и Кизя встают у окон.

— Гранаты приготовьте, — говорит им Семеныч.

Шея бьет ногой в дверь, она стремительно открывается, видимо, была не закрыта. Шея со Славой входят в дом.

— Всем лежать! — орет Шея бодро.

Семеныч делает шаг следом, но в доме раздается тяжелая пальба, и он тут же возвращается в исходное положение, прижавшись спиной к косяку. Я вижу его бешеное, густо покрасневшее лицо. Стреляют не автоматы наших парней — Шеи и Тельмана, это бьет ПКМ — пулемет Калашникова, я точно это знаю, я слышу это. Что же наши парни внутри дома, почему они не отвечают, что с ними?

Вздрогнув от выстрелов, беспомощно смотрю на Семеныча. Вижу у одного окна Язву — он озирается по сторонам, у другого Женю Кизякова — он держит в руке гранату и не знает, что с ней делать.

— Не кидай! — кричит Семеныч Кизе.

Никто из нас, окруживших дом, не стреляет. Куда стрелять? Там, в доме, наверное, наши парни дерутся… Наверняка крутят руки этим уродам и сейчас выйдут.

Сжимаю автомат, и сердце трепыхается во все стороны, как пьяный в туалете, сдуру забывший, где выход, и бьющийся в ужасе о стены.