Гамп и компания - Уинстон Грум

В общем, я прикидываю, что раз уж я здесь на базаре, я вполне мог бы послать малышу Форресту еще один подарок. Пусть он не думает, что я с края земли упал. Я захожу в одну из лавок и оглядываю все тамошнее говно. Как раз тут хозяин лавки выходит и спрашивает, что мне нужно. Я говорю ему, что мне нужен подарок для моего сына, и глаза его мигом вспыхивают. Он исчезает за какой-то старой занавеской в задней части лавки и возвращается с пыльным деревянным футляром, который он кладет на прилавок. Когда хозяин открывает футляр, я вижу внутри большой сверкающий нож.

Хозяин лавки очень осторожно пробегает пальцами по ручке ножа, которая сделана из черного дерева с уймой вставленных туда самоцветов. Короче, это кривой нож с толстым лезвием, гравированным всевозможными затейливыми а-рабскими письменами.

— Этот кинжал наш великий освободитель Саладин Великолепный носил, когда он в двенадцатом столетии победил крестоносцев! — говорит хозяин лавки. — Ему цены нет.

— Да? — спрашиваю. — Как же мне тогда узнать, сколько он стоит?

— Для вас, — говорит а-раб, — всего девятнадцать девяносто пять.

Тогда я покупаю кинжал, думая, что тут наверняка какой-то подвох. Например, записка, которую я хочу с ним послать, будет стоить тысячу баксов, но ничего такого. По сути, чувак говорит, что бесплатно отправит его в США. Я прикинул, что против такого уже не попрешь, и написал малышу Форресту записку. Я пересказал ему историю ножа, как мне изложил ее хозяин лавки, и предупредил его, чтобы он особо его пальцами не тер. Этот нож, написал я, такой острый, что может бумагу резать. Я точно знал, что малыш Форрест спятит от радости, когда его заполучит.

Дальше мы с парнями продолжили гулять по улицам. Все типа ворчат, потому как делать им там на самом деле нечего, кроме как покупать сувениры и кофе пить. Мы прошли целую уйму древних темных проулков, где народ продает все от бананов до лейкопластырей, когда я вдруг вижу картину, которая вроде как заставляет меня остановиться. Там на два воткнутых в землю шеста водружен небольшой зонтик, а под ним лежит чувак, пьет из большого кувшина что-то прохладительное и играет на шарманке. Лица чувака мне не видно, но на конце веревки, которую он держит, топчется здоровенный орангутан, очень на вид знакомый. Орангутан исполняет всякие там танцы, а перед чуваком на земле лежит консервная банка. Понятное дело, он нищий.

Я подошел поближе, и орангутан какую-то секунду вроде как странно на меня смотрел, а потом прыгнул мне на руки. Весил он немало и сшиб меня на землю, а когда я поднял глаза, то понял, что смотрю в лицо старины Сью, моего друга еще с тех старых добрых деньков, когда я был космонавтом в Новой Гвинее. Сью клацает зубами, награждает меня огроменными слюнявыми поцелуями, болтает и хнычет.

— Руки прочь от этой обезьяны, — произносит голос — и вы догадайтесь чей! Я заглянул под зонтик — и ёксель-моксель, там сидит старый добрый лейтенант Ден! Я был так удивлен, что чуть в обморок не хлопнулся.

— Будь я проклят! — говорит лейтенант Ден. — Это ты, Гамп?

— Так точно, сэр, — говорю. — Он самый.

— Какого черта ты здесь делаешь? — спрашивает он.

— По-моему, тот же вопрос я мог бы задать и тебе, — был мой ответ.

Лейтенант Ден теперь смотрится куда здоровей, чем когда я последний раз его видел. А было это уже после того, как полковник Норт засунул его в армейский госпиталь Уолтера Рида. Его невесть как избавили от кашля, он набрал вес, а в его глазах появился блеск, которого раньше там не было.

— Да, Гамп, — говорит лейтенант Ден, — я читал в газетах, что ты не тратил зря время, оставаясь в опале. Ты обмишулил аятоллу, угодил в тюрьму за неуважение к Конгрессу, устроил погром в каком-то религиозном тематическом парке, был арестован и отдан под суд за надувательство миллионов людей, оказался ответственным за величайшую морскую экологическую катастрофу в мире и каким-то хреном умудрился положить конец коммунизму в Европе. Если все это сложить, я бы сказал, что ты провел несколько славных лет.

— Угу, — говорю, — примерно так все и есть.

А лейтенант Ден все это время пытался выправиться. Поначалу он почти сдался, попав к Уолтеру Риду, но доктора в конечном итоге убедили его в том, что у него осталось еще несколько славных годков. Ден выправил дела со своей армейской пенсией, и ему больше не приходилось все время жить с протянутой рукой. Он немного попутешествовал по округе, в основном на армейских самолетах, что позволяла ему пенсия, и именно так добрался сюда, в Саудовскую Аравию.

Как-то раз, говорит Ден, он побывал в Новом Орлеане — просто посмотреть на те места, где мы жили, вспомнить те времена и раздобыть себе малость славных устриц на половинке раковины. Он говорит, что в отличие от большинства мест оно не так уж и изменилось. Однажды он сидел в сквере Джексона, где я когда-то играл как человек-оркестр, — и тут, ёксель-моксель, к нему подбегает обезьяна, в которой он узнал старину Сью. Сью добывал себе пропитание, вроде как таскаясь за теми чуваками, что поют и танцуют за деньги на улицах, а потом и сам немного выучился танцевать. Когда все набирали достаточно монет в консервные банки, Сью просто хватал то, что считал своей долей, и делал ноги.

В общем, эти двое скорешились, и Сью стал возить Дена по городу в тележке, потому как искусственные ноги по-прежнему чертовски Дена раздражали, хотя он все еще таскал их с собой.

— Если они мне понадобятся, я их надену, — говорит Ден. — Но, говоря откровенно, проще на жопе сидеть.

— По-прежнему не понимаю, почему ты здесь, — говорю.

— Потому что идет война, Форрест. Моя семья уже девять поколений не пропускала ни одной войны, и я этот послужной список портить не собираюсь.

По словам лейтенанта Дена, он знает, что непригоден для военной службы, но он вроде как болтается по округе, ожидая своего шанса сделать что-нибудь полезное.

Когда Ден выясняет, что я тут с танковым подразделением, его переполняет радость.

— Это именно то, что мне нужно — транспортировка! С ногами или без ног, но а-рабов я могу убивать не хуже любого другого, — так он это излагает.

В общем, отправились мы в «касбу», или как тут это называют, добыли Сью банан, а мы с лейтенантом Деном съели суп не то с жабьими головастиками, не то с чем-то типа того.

— Знаешь, — говорит он, — дьявольски хочется, чтобы у этих а-рабов было немного устриц, но могу поклясться, что в пределах тысячи миль их и в помине нет.

— Кого? — спрашиваю. — А-рабов?

— Да нет же, дубина. Устриц, — говорит Ден.

Так или иначе, к концу дня Ден уговорил меня вписать его в мою танковую роту. Прежде чем доставить его в лагерь, я сходил к квартирмейстеру и стырил еще два комплекта полевой формы — один для Дена и один для Сью. Я прикинул, что насчет старины Сью могут потребоваться какие-то объяснения, но попробовать так или иначе стоило.

Как выяснилось, всем было насрать на то, что лейтенант Ден к нам присоединился. Даже наоборот — некоторые чуваки искренне порадовались тому, что он оказался рядом, потому как, не считая меня и сержанта Кранца, Ден был единственным человеком в нашем подразделении, у кого имелся реальный боевой опыт. На публике Ден теперь всякий раз носит искусственные ноги, только подсасывает слюну, когда они ему особенно жмут. Говорит, что это не по-военному — ползать на брюхе или на тележке кататься. А еще большинство чуваков обрадовалось Сью, который теперь превратился в классного вора и попрошайку. Всякий раз, как нам требуется что-то у кого-нибудь стырить, Сью отлично справляется с задачей.

Каждый вечер мы устраиваемся перед нашей палаткой и наблюдаем за ракетами «скад», которыми в нас пуляется Саддам Хуйсейн. Почти все время их взрывают в воздухе наши ракеты, и все это напоминает шикарное шоу с фейерверками и периодическими несчастными случаями.

В один прекрасный день командир батальона приходит и созывает нас вместе.

— Порядок, парни, — говорит он. — Завтра по коням. На рассвете все наши реактивные самолеты, ракеты, артиллерия и все остальное, что там у нас в загашнике, обрушится на а-рабов. Потом наши жопы так крепко ударят по ним в наших танках, что им покажется, будто сам старина Аллах вернулся их укокошить. Так что отдохните маленько. В следующие несколько дней вам это понадобится.

Той ночью я немного отошел от лагеря к самому краю пустыни. Я никогда не видел такого яркого неба, как над пустыней, — казалось, все звезды до единой сияли ярче, чем когда-либо раньше. Я начал произносить небольшую молитву, чтобы со мной в сражении ничего такого не случилось, потому как впервые в жизни у меня перед боем появилась обязанность.

В тот день я получил письмо от миссис Каррен, где говорилось, что она становится слишком старой и больной, чтобы заботиться о малыше Форресте. Она говорит, что очень скоро ей придется уйти в дом для престарелых и что она выставляет свой дом на продажу, учитывая то, что ее не примут в дом для престарелых, если она совсем не разорится. Малышу Форресту, говорит миссис Каррен, «придется жить за счет государства или как-то еще, пока я не смогу придумать, что делать дальше». Он сейчас как раз в переходном возрасте, говорит она, очень симпатичный на вид парнишка, но порой бывает каким-то диким. Миссис Каррен говорит, он добывает себе какие-то дополнительные деньги по выходным, болтаясь в разных казино в Миссисипи и считая карты за покерными столами, но из большинства казино его уже выставили, потому что он такой смышленый, что может побить их в их же игре.