Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль - Свен Дельбланк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
II. Разговор о Гадесе
Запряженный парой экипаж свернул в кленовую аллею, что вела к пасторскому дому. Толстый слой исчерна-красного щебня приглушил цокот копыт, и колеса уже не громыхали, а хрустели по камням, будто мельничные жернова. Кучер Адольф с трудом сдерживал норовистую левую пристяжку — уже немолодого гнедого мерина, которому лишь по крайней необходимости доверили везти господский экипаж. Мерин так отчаянно размахивал коротко подстриженным хвостом, что латунные клепки на шлее то и дело взблескивали на солнце огненными искрами. Сбруя на нескладной рабочей скотине сидела плохо — где внатяжку, а где, наоборот, в слабину. Мерин мотал головой и разевал пасть, потому что удила немилосердно врезались и бередили губы. Адольф, чертыхаясь, натягивал вожжи и наконец остановил упряжку. Угловатым, некрасивым движением мерин вяло вздыбился и стал, будто назло, поперек оглобель.
В экипаже сидела барышня Эрмелинда фон Притвиц, а слева от нее — шевалье де Ламот. Секунду шевалье не двигался, подчеркивая свое недовольство действиями кучера. Адольф мрачно тер нос. Злобный взгляд шевалье, точно гадючьи зубы, впился ему в поясницу.
Шевалье медленно, с достоинством поднялся, намереваясь выйти из экипажа, но Эрмелинда покачала головой и сама, без посторонней помощи, спрыгнула на землю. О! Какое гибкое движение, каскад кружев, промельк белого чулочка, маленькая туфелька… Боже мой! Герман прижал грязный, желтый от табака кулак к бешено стучащему сердцу.
Она идет сюда… А пробст лежит колода колодой. Господи, что же делать… Надо выйти навстречу. Он неуклюже запрыгал на одной ноге, пытаясь надвинуть на пятку задник башмака. Очки запотели, ничего не видать. Барышня Эрмелинда, жизнь моя, звезда моя… Господи Иисусе, куда же я задевал парадный парик?.. Хоть бы пахло от меня не слишком противно…
Шевалье пожал плечами и непринужденно уселся на место. Надвинув шляпу на лоб, изящным щелчком придал своему жабо надлежащую пышность, после чего скрестил руки на груди, спрятал под мышками черные костлявые пальцы, похожие на когти хищной птицы, и пробурчал в спину Адольфу приказ. Экипаж, скособоченный, словно хромой жук, покатил прочь.
Барышня Эрмелинда шла по двору, осторожно огибая синие, как небо, лужи. Юбку она приподнимала нетерпеливым жестом, чуть ли не по-мужски, а сложенный веер в ее руке казался этаким маршальским жезлом. К корсажу была приколота веточка липы, отягощенная желтыми гроздьями цветов.
Младший пастор сунул книгу под мышку и полез под кровать, разыскивая парадный парик. Чего там только не было! Сапожная разувайка. Рваный чулок. Пухлая хрестоматия, объеденная крысами, точно сырная корка. Апчхи! Ну и пылища — прямо войлок. Ага, вот и парик.
Эрмелинда стояла в передней и нетерпеливо похлопывала веером по ладони. Урсула теребила фартук, кланялась, охала и знать не знала, что делать. Возня на чердаке становилась все громче.
Младший пастор выпятился из-под кровати, словно рак из берегового откоса, полуослепший, весь в пыли. Апчхи! Он опять чихнул и уронил книжку. Поднял книжку и уронил парик. Чихнул.
В конце концов он кое-как, задом наперед, нахлобучил на голову парик, споткнулся о разувайку — и мешком рухнул вниз по лестнице.
Позднее он придумал множество находчивых и остроумных реплик, которые могли спасти положение. Конечно, надо было встать на колени, поцеловать ручку, как принято у истинных кавалеров, черт побери, немножко стиля, немножко позы, усмешка, разумеется шельмовская, самоироничная, однако ж не без подспудного огонька, парочка находчивых фраз, чуток присутствия духа, черт возьми, болван ты неотесанный, ведь вполне мог спасти положение. К примеру, вот так: «Припадаю к вашим стопам, сударыня». Или, может, по-французски? Да, по-французски куда лучше! «Je me jette à vos pieds, Madame!» После чего грациозно подняться и предложить ей руку. А потом, в библиотеке, обрушить на нее раскаленный, как лава, поток любовного красноречия, пока она, трепеща и заливаясь краской, не уступит и шепотом, обвевая его душистым, как цветок, дыханием, не сообщит, где и когда свершится его счастье…
Младший пастор кулем скатился с лестницы к ногам прелестной Эрмелинды. Встал он, точно корова — ушибленным задом кверху, — и застонал от унижения и боли.
— Ай, пропади все пропадом… Виноват, сударыня. Désespéré…[29] Проклятая разувайка…
Эрмелинда прикрыла рот веером. А Герман вдруг яростно напустился на Урсулу, при том что ахала она от искреннего сочувствия.
— Чего глаза-то пялишь?! Не место тебе возле барышни, разве непонятно? Живо ступай на кухню, принеси шампанского, бузинного вина или еще чего-нибудь… Ну, шевелись!
— Полноте, пастор, не беспокойтесь из-за меня. Я хотела только повидать пробста.
— Бог свидетель, барышня Эрмелинда, пробст совсем плох, даже в постели никого не принимает, как это ни огорчительно… Однако ж не угодно ли войти? Прошу вас!
По обыкновению он как бы сидит на своем же плече и смотрит на себя со стороны — смешная кланяющаяся фигура в пыльном сюртуке, похожая на огромную клюющую ворону. С омерзением смотрит на эту плоть, на вечное свое узилище. Ах, будь она проклята, эта реальность…
Свет в библиотеке сумрачный, как под водой, задумчивый. Круглые стекла в окнах бутылочно-зеленого цвета. Солнечный луч шириною в ладонь проникает между портьерами, огнем зажигает пылинки. Ненароком залетевший в комнату шмель гудит и бьется в окно мягким брюшком, словно пальчиком постукивает.
Конторка, диван, книжный шкаф. В кресле — пергаментный том «Alstedii Encyclopaedia». Герман скинул толстенный фолиант на пол, обмахнул сиденье рукавом, подняв тучу пыли.
— Прошу вас, сударыня, садитесь. Комфорт не ахти какой, однако ж в тесноте да не в обиде… Н-да. Пардон! Черт, что это я хотел сказать…
В замешательстве он потеребил брыжи. Эрмелинда прикусила губку и потупилась, устремила взгляд на веер, который держала на коленях, то открывая, то закрывая. Мягкий завиток каштановых волос льнул к белой стройной шее и легонько шевелился в такт дыханию. Когда лицо Эрмелинды было спокойно, красота ее казалась равнодушно-холодной, как водная гладь. Лишь высокие и, пожалуй, слишком резкие брови нарушали эту гармонию. Порой — тревожно и нежданно — уголки рта подрагивали, словно в предвестье гримасы. Вырез платья окаймлен кружевом, как вешний ручей — кипучей белой пеной. Полосатая красная юбка плотно облегает крепкие бедра. А из-под подола выглядывают белые туфельки — ни дать ни взять парочка любопытных горностаев.
В тишине слышны из соседней комнаты хрипы пробста. Герман не способен определить, что это — храп спящего или хрип умирающего. Недужный старик репетировал во сне свою роль, готовился к великому сольному выступлению — к агонии. Герман попробовал заглушить эти звуки громким кашлем. Эрмелинда не оценила сию учтивость и, нахмурив брови, быстро, с укором посмотрела на него. Он тотчас умолк, проглотил кашель, словно острую рыбью кость.
— В самом деле не знаю, как быть. Я ведь хотела повидать пробста.
— А я не могу вам помочь?
— Вы? — От изумления глаза у Эрмелинды округлились; Герман обиженно поерзал на диване. — Но, пастор, я пришла исповедаться!
— А я, стало быть, в духовники не гожусь? Примите в соображение, сударыня, я должным образом рукоположен в сан и имею право на апостольское преемство. Внешность-то для вас, верно, не главное? Равно как и болтовня сплетников?
— Конечно, нет, но… Вы ведь согласитесь, что, к примеру, скандал с вашими конфирмантками в Фельзенхайне… Думаю, продолжать не стоит…
— Это ложь! Гнусная ложь, от начала и до конца. Подлые козни навлекли на меня беду…
— Я думала, в беду попали конфирмантки… Enfin![30] Правда ли, что вы советовали им пенять на Святого Духа? Quelle idée![31] Простите, господин пастор, уж на голубя вы нимало не похожи и…
Герман, багровый от праведного гнева, стукнул кулаком по спинке дивана.
— Гнусная ложь, от начала до конца! Тамошний пробст, вы его знаете, Канненгисер, превратно истолковал мои отеческие чувства и написал донос в консисторию. Святой Дух! Конфирмантки! Между прочим, конфирмантки были в единственном числе, маленькая рыжеволосая девочка, по имени Елена. Этакий бесенок… Пухленькая, спелая, как согретая солнцем смоква, Господи Иисусе, помню, иной раз она приходила ко мне поздно вечером…
Герман погрузился в печальные думы. Слезящиеся глаза неподвижно смотрели на ковер. Эрмелинда выпрямилась в кресле.
— В другой раз, господин пастор. В другой раз я, возможно, с удовольствием послушаю вашу фельзенхайнскую историю. Однако сейчас…
— Infandum, regina, iubes renovare dolorem![32] — прогремел Герман, в полном восторге, что в кои-то веки нашел удачный ответ. Но Эрмелинда была не сильна в латыни и очень не любила, когда ее перебивают. Под суровым ее взором Герман сразу же сник, увял, ровно кустик лебеды.
