Биологический материал - Нинни Хольмквист

Два этажа, три, еще одна лестница, новая дверь. На этот раз обычная металлическая дверь. Магнитная полоса располагалась рядом с ней, на этот раз ничем не скрытая. Циферблат напоминал аппараты в магазине для оплаты с помощью банковской карты.

Потной и трясущейся рукой я провела карточкой по полосе, подняла руку, чтобы набрать код… И… И не смогла его вспомнить. Он вылетел у меня из головы. Нет, вспомнила, 9488. Ничего не произошло. Подергала ручку — заперто. Я попробовала еще раз — 9948, Нет. 4899? Нет.

Что-то было не так с этими цифрами. Я что-то делала не так, но не могла понять, что именно. Меня всю трясло. Пот лил градом. Во рту пересохло, глаза слезились. Я была на грани истерики, перед глазами мелькали черные точки, а в ушах звучали одни и те же слова:

«Это для моей любимой, для моей женщины, это все для тебя. Милая, это все для тебя…»

Внезапно я успокоилась. Пальцы сами набрали комбинацию 9844, дверь щелкнула, я нажала на ручку, толкнула дверь и вышла. Тяжелая дверь мягко захлопнулась за мной.

Я была снаружи. На улице. Я чувствовала дуновение ветра. Это было первое, что я заметила. Дуновение ветра на лице и на волосах. Ветер развевал полы моего пиджака. Был вечер. Солнце почти ушло за горизонт, оставив после себя только слабую полоску света, за которой начиналось звездное небо. Было прохладно, но не холодно.

Я стояла перед дверью и смотрела, как ветер шевелит листву деревьев, как гнутся на ветру кусты сирени и как шелестят молодые березки. Я была в парке. Передо мной расстилалась тропинка, уходящая влево, в темноту, справа меж кустов виднелся пруд. За ним высились деревья с раскинувшимися кронами. Их я и видела через окно в больнице. Первым желанием было бежать и спрятаться в кустах, но я сразу поняла, что там есть камеры. Наверняка они уже увидели меня в эти камеры и легко смогут найти. Наверняка они догадались, что сотрудникам нет нужды покидать рабочее место, сломя голову нестись на улицу и прятаться в кустах. «Нет, это слишком неразумно», — подумала я и решила пойти по тропинке.

Гравий хрустел под ногами. Я ждала, что в любой момент услышу за спиной шаги, что пара охранников схватят меня и утащат обратно в здание или что за углом меня уже поджидает патруль. Но никто за мной не бежал и никто не ждал меня за углом. Завернув за угол, я увидела лужайку, пару фонарей, а за ними — низкий белый забор с открытой калиткой. Я подошла к символическому забору, достававшему мне до колен, вышла через калитку и оказалась на обычной проселочной дороге, освещенной фонарями.

С другой стороны дороги виднелись леса и одинокие дома, чьи окна светились как маяки в ночном море. На горизонте виднелась золотистая полоска — все, что осталось от зашедшего солнца. «Там запад, — констатировала я, — точнее, северо-запад. Значит, дорога идет с юга на север». После минутного колебания я решила идти на север.

Скоро фонари кончились, золотистая полоска на горизонте исчезла, и я очутилась в темноте. С каждым следующим шагом я чувствовала, что все дальше углубляюсь в никуда. Нет, мне не было страшно, просто было так темно, что я абсолютно ничего не видела. Поняв, что смотреть вперед бесполезно, я задрала голову вверх и посмотрела на небо. Оно было таким чистым и ясным, что видны были все звезды, даже такие далекие, что у них не было имени и их не включили ни в одно созвездие. Небо было просто усыпано ими. Поодаль, ближе, чем все эти миллиарды безымянных звезд, я увидела Малую Медведицу — Юханнес научил меня ее различать. И Большую тоже. А наискось от нее светилась Полярная звезда.

ЧАСТЬ 4

Мне дали ее увидеть. Лишь на мгновение. Но я успела ее увидеть. У нее были темные волосы. Она была крошечная, с личиком ровным и гладким, как у фарфоровой куколки. У нее были нос Юханнеса и его рот. И подбородок. И было что-то от моей мамы в ее личике, наверно лоб. Она лежала в позе зародыша, сжав кулачки и выставив большие пальчики, словно на счастье. Глаза зажмурены, а пальчики ног дергались в такт ее воплям.

Вот что я видела и слышала, когда акушерка подняла ее, чтобы показать мне: она была настоящая, живая, здоровая. Потом ее унесли. А меня зашили. Я ничего не чувствовала ниже шеи, потому что мне сделали наркоз.

Петра Рунхеде заявила: «Скажите, если я могу что-нибудь для вас сделать, Доррит».

То же самое она сказала в то утро после смерти Юханнеса, и — самое забавное — то же самое она сказала на празднике, когда я вернулась со своей ночной прогулки под звездами. Меня не было, наверное, целый час. Я о многом успела подумать, и к моменту ее нового вопроса у меня был готов ответ.

— Да, — ответила я. — Сейчас сказать или потом?

— Сейчас, — ответила заведующая. — Пойдемте, поищем место потише.

Мы вышли в фойе, где стояли низкие диваны, банкетки и журнальные столики, как в VIP-зале аэропорта. Обезличенная и не слишком удобная мебель. Я села на диван, Петра — на банкетку напротив. Она достала блокнот, ручку и кивнула мне.

— Три вещи, — начала я. — Я хочу бодрствовать, когда мне сделают кесарево. Я хочу увидеть ребенка. И еще я хочу, — я сунула руку в карман и достала камень, — чтобы ребенок получил это, чтобы приемные родители пообещали передать ему это вместе с письмом от меня, когда он начнет спрашивать о своих настоящих родителях или когда достигнет совершеннолетия. В письме не будет написано, что его родители были «ненужными». Вы можете это обещать?

Петра все записала и посмотрела на меня:

— Да, я думаю, что можем. Конечно, я не могу гарантировать, что они сдержат обещание, но мы можем заставить их подписать соответствующее соглашение.

Петра пообещала дать мне окончательный ответ через пару дней, я поблагодарила ее, и мы вернулись на праздник, где я сразу отправилась на поиски Миранды. Отыскав ее, я объяснила, что встретила подругу, которая была расстроена и нуждалась в утешении.

— Ты выглядела так, словно это тебя надо было утешать, а не подругу, — удивилась Миранда.

Я рассмеялась, уверила ее, что со мной все в порядке, и спросила, не хочет ли она потанцевать.

Снова февраль. Восемь месяцев прошло с того праздника. Четыре со дня родов. Я протянула так долго по двум причинам.

Первая — я хотела закончить это повествование, несмотря на то что оно наверняка окажется в каком-нибудь подземном архиве под главной библиотекой в столице. Если оно вообще попадет в библиотеку.

Вторая — потому что Виви забрали на органы и я нужна была Эльсе. Я не могла забыть, как она помогала мне после смерти Юханнеса.

Но теперь Эльсы больше нет, и я больше никому не нужна. Даже себе самой. Мне осталось только дописать пару строк и поставить точку. Завтра в это время мое сердце и мои легкие получат другие люди — местный политик и мать двоих детей.

Кстати, приемной матерью моей дочери стала одинокая женщина, директор небольшого предприятия. Я видела фотографию. Симпатичная, но грустная женщина. У нее было несколько выкидышей, и она давно мечтала усыновить ребенка. Мне предложили посмотреть на ее фотографии с моей малышкой, но я отказалась.

Если верить Петре, она охотно подписала соглашение и обещала передать письмо и камень моей девочке. Конечно, я не могу быть полностью уверена в том, что Петра говорит правду, но мне придется поверить в то, что это так и что приемная мать моего ребенка исполнит данное ею обещание.

В письме дочери я написала то, что рассказала бы ей, если бы выбрала для нас свободу. Но я решила отдать ее той, кто может обеспечить ей спокойную и безопасную жизнь. Я написала, что, когда она родилась, у нее были нос и рот отца и что лобик у нее был как у моей мамы, на которую я очень похожа. Я написала, что камень принадлежал ее отцу, и что он умер до ее рождения, и что этот камень был единственным, что у меня от него осталось. Я написала, что он нашел его на пляже на южном побережье в тот ноябрьский вечер, когда мы познакомились. В тот самый вечер, когда он собирал камни на берегу, а я… Я выгуливала собаку…

1

Речь идет о книге «Линнеа в саду художника» Кристины Бьёрк с иллюстрациями Лены Андерссон.

2

Саркома Капоши — злокачественная опухоль с многоочаговым характером роста, происходящая из кровеносных и лимфатических сосудов.