Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы - Катерина Шмидтке
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В тюрьме, снова отобрав мобильники, нас отвели в камеру. Было здорово опять всех обнять. Но этот душный воздух… Хотелось надышаться перед входом, но тут как перед смертью — не надышишься.
Меня сильно тряхнуло током, когда я пробиралась к своему месту. Аж коленки подкосились. Мне полночи носили воду: я все пила. Не могла остановиться. Вода — это прозрачное счастье.
Сегодня еще один труп.
День двадцатый
Я спросила у своих, слышали ли они, как вчера объявляли, что в тюрьме кто-то умер. Мне ответили, что никто ничего не слышал. Это подтвердило мою теорию, что люди умирали не только в камерах, но и во время допросов, а значит, мертвых больше, чем мы знали.
Мы с Кристиной не могли сдержать радость от того, что нас должны перевести. В то же время перед другими было очень неловко. Уходить всегда легче, чем оставаться. Даже на воле. А здесь — тем более. Нас переведут, а они останутся в этом аду. И я никогда не смогу узнать, кто из них выжил, а кто — нет.
Днем мы говорили с Кристиной. Она очень плохо себя чувствует. Наверное, это из-за свежего воздуха. Мы так долго сидели в душной камере, что после нескольких часов на улице у нас сразу подскочила температура. У меня тоже появился жар, а чесотка стала невыносимой.
Я рассказала Кристине о своих видениях.
— Точно знаю, что нас доставят в Дамаск в понедельник! — сказала я ей.
Сегодня как раз понедельник. Именно сегодня мы поедем в Дамаск.
Вечером нас опять вызвали с вещами. Мы опять прощались, обнимались и желали друг другу удачи. Как они смогли пожелать нам удачи, оставаясь там?
Девушки просили нас оставить им зубные щетки, и было очень трудно им отказать. Но мы не выходили на свободу, нас просто переводили в другую тюрьму. Мы не знали, в какую — в официальную или нет. Сколько мы там будем сидеть? Смогут ли нас навестить друзья? Разрешат ли передачи? Никто ничего нам не говорил.
И снова ночь, академия и мы в компании трех силовиков.
Мукаддим Басим купил для всех хлеб с пряностями, и мы, как старые добрые друзья, расселись на траве, чтобы перекусить.
Это была возможность расспросить Басима. Мы с Кристиной тут же набросились на него: где родился, где учился, как докатился до такой жизни, если ли семья, каково это — работать в тюрьме?
Больше всего меня потрясли его высказывания о семье. У него были жена и двое детей. Они жили в Дамаске. Собственно, поэтому он и двое его дружков летели с нами — навестить свои семьи в столице.
По всему выходило, что наш «любимый» Басим — настоящий псих и тиран. Жену он не любит, она для него набор бытовой техники в одном лице, который при дополнительной нагрузке производит детей.
— Жена — это не главное. Какое значение она вообще имеет? — говорил нам образованный алавит. — Вот дети — другое дело.
Впрочем, детей он видел раз в два года — служба не позволяла чаще.
Он мой враг, я это не скрываю. Я его презираю, он это знает и презирает меня в ответ, но должна признать, что он обладает гигантской харизмой. Можно только позавидовать.
После еды Басим удалился. А к нам подсел знакомый Адхама. Его звали Хасан. Нам с Кристиной он очень понравился. У него были черные волосы, которые он, казалось, давно не стриг, темноватая кожа, карие глаза с задорными искорками и широкое лицо. Первое, что он сказал нам:
— Привет! Корабль! Электричество! — Парень произнес это по-русски.
Я спросила у него, знает ли он русский, но он ответил по-арабски, что эти три слова и еще пара десятков — единственное, что он пока запомнил. Хасан — студент военной академии и давний друг Адхама. Они знакомы с детства, так как приходятся друг другу дальними родственниками. Он показался нам очень открытым и добродушным. Русский язык он изучал потому, что хотел поехать получать образование в Россию. Он хотел стать инженером электросетей на военном корабле59.
Он тащился ото всего русского, и мы быстро нашли с ним общий язык. Умару это не понравилось, и он сказал кадету, чтобы тот к нам близко не подходил, потому что можно подхватить педикулез. Хасан захохотал по-мальчишески, хлопнул меня по плечу и сказал, что это не проблема. Три часа, что мы ждали вертолет, пролетели словно один миг. Потом пришел мукаддим и сказал, что вертолета сегодня уже не будет и мы возвращаемся обратно.
— Значит, мы еще увидимся, — сказал мне Хасан и протянул руку, чтобы попрощаться.
Я призналась, что у меня чесотка и до меня правда лучше не дотрагиваться. Он только широко улыбнулся. Это было так искренне и по-доброму, что я не смогла долго сопротивляться.
— Значит, увидимся, — я пожала его протянутую руку.
Когда мы двинулись по ухабистой и петляющей между противотанковых ежей дороге, то Хасан рванулся за нами. Он бежал и на ходу извинялся, что не сделал нам чаю.
— Ничего страшного! — ответили мы и помахали ему рукой.
— Я сделаю вам чай завтра! — крикнул он нам на прощание и остановился.
Всю дорогу до тюрьмы мы с Кристиной обсуждали Хасана, душевность и благородство которого нас тронула. Что-то в нем напоминало Петю Ростова. В нем была детская честность, которую еще не успели выдавить военной муштрой.
Когда мы вернулись в тюрьму, Кристина умоляла наших охранников позволить ей провести ночь в больнице. Я смотрела, как мерзко они ей улыбаются и обещают «сделать все, что от них зависит», а нутром чувствовала, что ничего они делать не будут. Охранники не поверили, что ей плохо, да и я тоже. Мы прошли к начальнику смены, чтобы сдать вещи. Кристина и там начала канючить. Нет, ну если бы был толк, то это одно. Но никто из присутствующих не мог нам помочь, так в чем смысл унижаться перед ними?
Я не могла это слушать, мне не терпелось увидеть своих из камеры. В коридоре было трое заключенных. Двое в белье, третьего раздели догола. Он был прикован к решетке так, что не мог сесть. Это означало, что его, скорей всего, запорют до смерти. Я посмотрела на него, он заметил мой взгляд боковым зрением, но не повернул головы.
