«Сирены» атакуют - Дмитрий Черкасов

Теперь две пули впились ему в брюхо, и Грюнвальд медленно опустился на колени. Эсминец резко бросило вправо, и доктор упал – уже мертвый.

Штурмбанфюрер снова выругался: он отводил Моргенкопфу – или Грюнвальду, кто подвернется первым, – другую роль: тот должен был находиться в трюме и понести основную ответственность за все, что там вскоре произойдет. Что ж – подойдет и Лессинг; Берг слишком стар. Хотя можно будет вложить в руку Моргенкопфа свой пистолет, но есть ли в этом смысл? Сомнительно, чтобы русские занялись баллистической экспертизой. Они должны удовлетвориться общей картиной, если вообще поверят Месснеру.

...Берг был застрелен в своей каюте.

Старик паковал вещи. Месснер не сомневался, что старая сволочь вынашивала в его отношении аналогичные планы. И шансов у него было больше: старик больше походил на жертву принуждения и обстоятельств.

– Как же так, доктор? – укоризненно спросил штурмбанфюрер с порога. – Крысы бегут с корабля? Но корабль пока не тонет... вы торопите события.

Берг повернулся к нему лицом и увидел наведенный на себя ствол.

– Постойте, Месснер, – заговорил он торопливо. Прозрачные глаза наполнились ужасом, руки затряслись. – Я не собирался...

Иоахим фон Месснер, не сумев отказать себе в удовольствии, тщательно прицелился и нажал на курок. Каюту заволокло дымом, Берга отшвырнуло к стене. Пуля влетела ему между прыгавших губ и вышла сзади, разворотив шею. Старик застыл в неестественной позе, как сломанный манекен.

Месснер вышел и направился к апартаментам Лессинг. С дамой пришлось немного повозиться. Доктор Лессинг слышала выстрелы и сразу же догадалась, что они означали. Она заперлась; Месснер громко выругался и столь же нарочито громко затопал прочь. Возле люка он быстро разулся и вернулся на цыпочках, неслышной походкой. Немного подождал; совсем недолго. Анна не выдержала; ей мерещилось, что на палубе, на виду, она будет в большей безопасности. Она имела неосторожность выйти, и Месснер тут же вышиб ей мозги. Потом забрал у нее пистолет.

Не медля больше, он спустился в трюм.

Согласно приказу, он должен был ликвидировать всех участников драмы и затопить эсминец, ликвидировав тем самым и себя самого.

Последнее распоряжение он, естественно, и не думал выполнять.

Месснер собирался выставить себя как героя-энтузиаста, стремившегося воспрепятствовать уничтожению заключенных. Спасти их. Отрицать свое участие в экспериментах было невозможно, всю команду не перебьешь, и его наверняка сдадут с потрохами. Но можно частично сгладить вину, это во-первых. А во-вторых, поскольку появление подлодки не показалось ему случайным, Месснер предполагал, что еще сможет пригодиться Советам в качестве консультанта. У русских наверняка есть интерес к нацистским разработкам. Перспективы сомнительные, но они оставляли шанс на выживание. Во всех прочих случаях шансов не было никаких.

Он уничтожит подопытных из оружия Лессинг, а насчет себя объяснит, что защищался от фанатиков-подчиненных. Что мешал им выполнить приказ, который получил сам: уничтожить все следы их научной деятельности вместе с эсминцем. Но сначала перестрелять людей для большей надежности – вдруг кому-то чудом удастся спастись с тонущего корабля....

Самолеты больше не возвращались. Очевидно, у русских произошла накладка; караван вообще не должны были бомбить, и теперь авиацию отозвали. А может быть, ее задачей было лишь уничтожение эскорта?

Разбираться в этом было некогда и незачем.

Месснер спустился в трюм. Нужно бы переодеться в защитный костюм, но время поджимало. Если эти ублюдки до сих пор не загнулись от радиации, то не загнется и он – все равно уже схватил какую-то дозу. И в смысле бактерий они уже вряд ли опасны – многократная дезинфекция плюс профилактика антибиотиками; последнюю порцию Месснер принял еще с утра.

Держа пистолет на запоре, штурмбанфюрер отомкнул дверь и шагнул в «палату». Что-то насторожило его, он сразу не разобрал, что именно.

Обнаженные пленники сидели на своих койках. Все, как обычно, – цепи на месте. Бессловесные, вконец отупевшие скоты. Но звук... какой-то посторонний звук. Двигатели молчали, эсминец остановился, но легкая качка сохранялась, и что-то еле слышно дребезжало.

Месснер нахмурился. Его внимание было обострено, он подмечал все странное. Он сделал два шага вперед и поднял глаза: дребезжание исходило от стального бруса. Казалось, что он чуть подрагивает. Но это было невозможно, штурмбанфюрер сам проверял крепления.

Выяснять, в чем дело, было некогда.

Он на секунду замешкался, выбирая, кого пристрелить первым. И вдруг особь по фамилии Остапенко, сидевшая прямо перед ним, встала на ноги.

Вроде ничего особенного, но прежде такого не случалось. Это было инициативное действие – настолько невероятное, что Месснер удивился бы меньше, возникни перед ним рассвирепевший ангел с крыльями. Как посмело это придурковатое двуногое подняться без спроса?

Двуногое вдруг вскинуло руки, сорвало брус и что было мочи врезало Месснеру по голове.

Фуражка полетела на пол. Удар был не слишком силен, и Месснер больше оторопел, чем пострадал физически. Он даже опустил пистолет, хотя и не выронил его; он отступил назад и хватал воздух ртом.

Второе двуногое тоже вскочило на ноги.

– Давай мне! – пронзительно закричало оно, обнаруживая способность к членораздельной речи.

Штурмбанфюрер вскинул оружие вновь, но брус уже находился в руках Красавчика. Соломон был не сильнее Сережки, но зато хладнокровнее. Брус опустился на руку Месснера, и пистолет выпал; второй удар по голове оказался значительно крепче первого. Месснер упал, в глазах у него потемнело, к горлу подступила тошнота.

Он попытался дотянуться до пистолета, но последний удар оборвал его связь с действительностью. Хрустнула кость, ручьем хлынула кровь, марая белоснежный воротничок.

– Гад! Гад! – только и знал, что выкрикивать, Сережка. Он исступленно топтался на месте и был вне себя, тогда как Соломон выказывал поразительную собранность и деловитость.

– Не стой столбом, кретин! Ищи ключи!

Плохо соображая своим умом, но исправно повинуясь командам товарища, Остапенко присел на корточки, запустил руки в карманы Месснера.

– Здесь ничего нет, – пробормотал он в отчаянии.

Глаза Красавчика сузились.

– Он, сволочь, не собирался нас расковывать... можно было и догадаться. Давай сюда пистолет.

Сережка автоматически, как в полусне, протянул ему оружие.

– Натяни мне цепь! И отвернись... Хотя нет, не трогай ничего, я сам отойду и натяну...

Остапенко повиновался. Соломон нажимал на спуск, но ничего не происходило. Красавчик выругался.

– Тут же предохранитель! Как он снимается, холера?

Сережка беспомощно смотрел на него и не знал, что делать. Соломон, впрочем, и не надеялся на него. Он вертел пистолет в руках и был осторожен, стараясь не направлять ствол ни на себя, ни на товарища. Вертел, пока не раздался приглушенный щелчок.

– Отверни рожу!..

Прогремел выстрел, и Красавчик взвыл. Цепь разлетелась надвое, и у Сережки зазвенело в ушах. Соломон страдальчески морщился от боли в ноге.

– Порядок! Давай теперь ты... натяни ее!

Остапенко отошел, сколько позволяла его цепь. Соломон приставил пистолет к среднему звену и выстрелил вновь.

– А теперь деру отсюда!

– Мы же голые, ты забыл?

– Да и черт с ним...

Красавчик замялся, оценивающе глядя на распростертого Месснера.

– Возьмем его шмотки...

Давно привыкший ко всему, Сережка Остапенко вдруг испытал отвращение. Ему ни разу не было противно – ни в лагере, ни в лазаретах, хотя поводов был избыток, а теперь вдруг стало.

Соломон принюхался:

– Чего ты ждешь? Он даже не обделался...

Красавчик с трудом перевернул тело Месснера на спину, начал расстегивать черный китель.

– Помогай, стягивай портки... Брезгуешь – я надену исподнее, мне плевать.

Вскоре они кое-как оделись; все болталось на них, как на вешалке, и выглядело бы уморительно, если бы не лица ребят. Красавчик оделся в рубашку и белье, Сережка напялил прямо на голое тело брюки и китель.

Фуражку не тронули.

Они осторожно приоткрыли дверь, выглянули, на цыпочках вышли. Оборванные цепи предательски позвякивали и волочились по полу. Вокруг стояла тишина. Соломон поднял пистолет:

– Если кто сунется, я выстрелю, а ты хоронись...

Но он не выстрелил, потому что противогазная харя нарисовалась внезапно, и оба растерялись. В следующее мгновение обоих уже крепко держали сильные руки.

«Ну, вот и все», – промелькнуло в голове у Сережки.

Красавчик извивался, пытаясь укусить прорезиненное чудовище за руку.

– Тихо, звереныш, – ответила маска на чистом русском языке. И на всякий случай добавила: – Ферштейн?

Ребята обмякли. Они прекратили сопротивляться и дали вывести себя на верхнюю палубу, где от яркого дневного света стало больно глазам, а свежий воздух вынудил задохнуться и вызвал кашель. Кричали чайки, вернувшиеся, едва лишь закончилась бомбардировка.