«Сирены» атакуют - Дмитрий Черкасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Связав капитана, он взялся за неподвижного сержанта. Посейдон надеялся, что у того при себе есть наручники, и Посейдон без колебаний воспользовался бы ими. Наручников не было; поискал скотч – тоже не нашел. Правда, скотч имелся у него в номере, но времени было в обрез. Пришлось затыкать рты носовыми платками. Вторым шнуром он крепко-накрепко связал капитана и сержанта ногами вместе.
Наскоро осмотрел помещение и ничего не нашел.
Совсем ничего, что могло бы представлять оперативный интерес. Ни бумаг, ни компьютеров – еще один примечательный штрих. Может быть, он ошибся, и документация тоже на катере?
Он решил разобраться с этим позднее.
Посейдон выскользнул в коридор, бесшумно добежал до своего номера. Толкнул дверь, та не поддалась; проклиная все на свете, командир высадил ее одним ударом плеча. Выяснилось, что открыванию препятствовал второй милиционер, без сознания лежавший у порога.
Больше в номере никого не было.
В своих действиях «Сирены» в очередной раз продемонстрировали единство: страж был обездвижен в точности так же, как только что сделал Посейдон.
Окно оставалось плотно прикрытым, но Каретников не сомневался, что группа ушла именно этим путем. Вдруг его ужалила скверная мысль: где Чайка? Ей было приказано оставаться, и он не помнил случая, чтобы кто-то из его людей ослушался.
Обуреваемый дурными предчувствиями, Посейдон выскочил из номера, добежал до апартаментов, которые Чайка делила с госпожой Золлингер. Дверь была не просто закрыта – заперта на ключ. Пришлось повторить пройденное, и дверь провалилась внутрь. Фрау Золлингер отсутствовала, а вот Чайка нашлась. Она лежала на полу в позе, которая заставила Посейдона заподозрить худшее.
Крови натекла уже целая лужа.
Каретников проклял все на свете: аптечка находилась в схроне, вместе с прочим снаряжением, а звать посторонних не позволяли обстоятельства... впрочем, делать было нечего.
Он прикоснулся к шее Чайки, ощутил слабую пульсацию сонной артерии. Пуля, судя по всему, прошила легкое и чудом не задела сердце. Каретников наскоро перевязал рану, переложил Чайку на кровать.
Между прочим, он не слышал никакого выстрела. Либо глушитель, либо что-то похуже, чреватое непредвиденными осложнениями. Пулевое отверстие оказалось совсем крошечным.
Каретников снял телефонную трубку, позвонил в «ресепшен»:
– Пришлите врача, – лаконично распорядился он и назвал номер. – Побыстрее, женщина умирает.
На «ресепшене» сдержанно разволновались. Столько событий, а они спят, как сурки. Не слушая расспросов, Каретников отключился и через секунду уже вновь был в коридоре.
Таиться не было смысла, и он вышел из гостиницы через общий выход. Двое паломников в вестибюле изучали проспект; судя по виду, ничто до сих пор не нарушило их внимания. Администратор переминался за стойкой, негромко и нервно наговаривая что-то в телефон.
С напускным безразличием Посейдон прошел мимо него. Уже совсем стемнело, и он мгновенно растворился в темноте.
* * *В первые секунды капитану Гладилину почудилось, будто к ногам его привязали пушечное ядро. А сам он уже некоторое время лежит на морском дне, расстрелянный дробью, картечью и теми же ядрами.
Он разомкнул веки, снова зажмурил, потому что электрический свет резал глаза. Морское дно отошло в область воображаемого, но реальность оказалась куда неприятнее. Ситуация вышла из-под контроля, а это было куда хуже.
Капитан еще недавно воображал, будто полностью контролирует эту ситуацию.
Он вообще отличался излишней самоуверенностью, и это был один из самых досадных его недостатков.
Обнаружив, что руки плотно стянуты за спиной, Гладилин попытался сесть без их помощи и посмотреть, что его держит. Это ему удалось без большого труда; сев на полу, он уставился на бездыханного сержанта, которому явно досталось крепче. Капитан замычал: он не звал на помощь, он нечленораздельно сквернословил. Потом стал вертеть головой по сторонам в поисках острого предмета и ничего подходящего не увидел.
Теперь в лице капитана и вовсе ничего не осталось от молодого и чуть застенчивого служаки, всего какими-то часами раньше ступившего на остров Коневец. Казалось, что сквозь умело наложенный грим проступили истинный возраст, истинное мироощущение, истинные виды на будущее. Гладилин состарился на добрый десяток лет, и даже светлые, почти белые волосы его несколько потемнели. Рот, если бы не мешал платочный кляп, растянулся бы в оскале; глаза налились кровью.
Все шло насмарку. В случае провала ему светит пуля в белокурую башку. Сейчас, конечно, не расстреливают, но его, скорее всего, и не будут судить. Прикончат втихаря, как собаку, закопают в лесу.
Какого дьявола ему вообще пришла в голову эта дикая мысль: обезглавливать группу, тащить командира к себе? Он полагал, что так выйдет надежнее... а вместо этого располовинил свой собственный, довольно жалкий отряд. Нужно было запереть их и выставить караул в коридоре и под окном. Тогда «сажинцам», как минимум, пришлось бы поднимать шум, и это уже было бы хорошо, демаскировка, невозможность скрытых акций... Его ребят положили бы, но они и так не жильцы. Эксперта он напоил, тот спит без памяти, а хорошо бы подключить и его – человеком меньше, человеком больше...
Теперь Гладилину предстоит расплачиваться.
Противник, скорее всего, уже занял позиции и вот-вот сорвет операцию, которую сам капитан призван охранять.
Гладилин понятия не имел, кто именно его завербовал. Знал одно: это состоятельные люди – раз, и они наверняка иностранцы – два. Скорее всего, немчура. Это подтверждается составом туристической группы, прибывшей на остров.
Возможно, «Сажин» что-то успел заподозрить, натолкнувшись на нежелание следователя работать с иностранными гостями.
Не исключено, что он догадался и о многом другом... о том, например, что монаха убили с единственной целью: иметь повод официально пригласить на остров Гладилина и что еще важнее – его катер. Гладилин, когда к нему начали подкатываться несколькими месяцами раньше, был сильно удивлен. Он и подумать не мог, что способен представить интерес для достаточно могущественных, как он понял, фигур – вероятнее всего, шпионов и диверсантов. Он работал себе в тмутаракани, занимался обыденной уголовщиной – большей частью бытовухой, кражами, убийствами по пьянке. Он так и заявил хлыщу, явившемуся по его душу: не там ищете, господа, я мелкая сошка. Подъем затопленного эсминца? Вообще не мое дело, но я догадываюсь, что это больше по части госбезопасности и Минобороны. И мне будет странно сюда встревать.
Чуть позже он отловил себя на мысли: ведь он не послал этого гада куда подальше, не сдал его в ФСБ, не запер в обезьянник, не начистил морду. Он сразу повел себя так, будто в принципе был не против, просто задача, судя по всему, оказалась не по уму и рангу.
Хлыщ снисходительно улыбнулся: какие мелочи, капитан. Все, что вам предстоит, вполне укладывается в вашу компетенцию. Кое-что доставить, кое-кого задержать до выяснения да приступить к расследованию обычного лиходейства, каких в его округе творятся сотни.
Лиходейство и задержание не вызвали в Гладилине протеста, но вот доставка неизвестного груза сильно обеспокоила. Нельзя ли это проделать без него?
Можно, последовал ответ, но это рискованно. В виду предстоящих работ остров будут прочесывать, и не однажды. Разумнее доставить все необходимое непосредственно перед акцией. Хотя это и опаснее, что спорить. Ну так не за красивые же глаза ему заплатят.
А глаза у Гладилина были и в самом деле красивые.
Он еще немного поупирался для вида, интересуясь, почему для такого опасного и ответственного дела выбрали именно его кандидатуру. А больше и некого, ответили ему, недоуменно пожав плечами.
И действительно: случись на острове что необычное, Гладилин и так прибыл бы туда первым по долгу службы. Ему оставалось лишь совместить этот долг с некоторыми дополнительными задачами.
...Запродав душу неизвестному дьяволу, капитан уже не мог пойти на попятный. Но чем лучше вырисовывались предстоявшие задачи, тем яснее он постигал, во что ввязался. До него доходили слухи о необычности операции по подъему эсминца; как всякие слухи, они были весьма диковинного содержания. Сплетники не удовлетворялись радиацией, для них это было слишком мелко. В своих гипотезах они доходили до пришельцев; Гладилин в последних не очень верил, но понимал, что с эсминцем нехорошо. Это было ясно и так, по тому же интересу иностранных работодателей, но ему все больше казалось, что дела обстоят намного хуже, чем он предполагал.
Он, кстати, и сам не знал, каким чутьем распознал в новых хозяевах иностранцев. Их русский был безупречен, и одевались они как самые обычные граждане, но что-то в них чувствовалось чужое, забугорное. Выражение лиц, пожалуй... Нечто неуловимое, продезинфицированное. А немцы в нем сызмальства ассоциировались с нечеловеческой тягой к стерильности в сочетании со столь же нечеловеческими зверствами. И готовность к последним он безошибочно угадывал в глазах вербовщиков.