Здесь и сейчас - Гийом Мюссо

Но уже началась дрожь, судорога скрутила руки и ноги, а я все пытался понять, что же такое происходит: сейчас шел только восьмой час. Прошло всего часов двенадцать с тех пор, как я появился.

Да нет, я не могу испариться так рано!

Но электрический разряд уже ослепил мой мозг.

Земля, подернутая инеем, уходила из-под ног…

Я исчез.

2012. Один без другого

Одиночество, к этому чувству я привык, а вот ненависть, она пострашнее одиночества.

Свежий, бодрящий запах лаванды.

Лесные ноты сосновой смолы. И фоном чудесная мелодия Volare, [41] исполняемая теплым обволакивающим голосом Дина Мартина. А еще чуть слышное поскрипывание виниловой пластинки.

У меня сильное сердцебиение, я весь в поту. Никак не могу разлепить веки. В горле страшная сухость, кажется, что во рту полно песку. Голова разламывается, словно похмелье так и не прошло.

В животе урчит. Я пытаюсь встать, но у меня сводит ноги.

В конце концов жажда все-таки заставляет меня открыть глаза. Это день. Понемногу я прихожу в себя. Смотрю на часы, сейчас самое начало пятого.

Я полулежу в старом кресле «Честерфилд» в помещении с обстановкой 50-х годов. Перевожу взгляд на этажерки вокруг меня: баночки с кремами, лосьоны, куски мыла, кисточки, проигрыватель. Я встаю на ноги, пошатываясь, добираюсь до двери и разбираю буквы на вывеске.

Я в малюсенькой парикмахерской в Ист-Гарлеме.

— Располагайся, парень! — Голос раздался откуда-то сзади.

Едва не подпрыгнув от неожиданности, я обернулся и увидел хозяина, темнокожего, с седой бородкой, в фетровой шляпе, рубашке, подтяжках, жилете и полосатых брюках.

Взмахом руки он предложил мне сесть в наклонное кресло из красной кожи.

— Я не слышал, как ты вошел. Но не скрою, стал глух, как колода, — сообщил он с громким смехом.

— Прошу прощения, сэр, но…

— Зови меня Джебраил.

— Мне очень хочется пить, Джебраил. Могу я попросить у вас стакан воды и таблетку аспирина?

— Сейчас принесу, — пообещал он и исчез в задней комнате.

В углу на одноногом столике из красного дерева я заметил стопку журналов. Самым свежим был номер «Энтертейнмент Уикли»[42] с датой 24 февраля 2012 года. На обложке фотография светловолосой женщины с короткой стрижкой и суровым взглядом, под фотографией подпись:

Лиза Эймс

Встреча с героиней сериала

«Бывший форвард».

Новый потрясающий сезон.

Это была новая Лиза, такой я ее не знал, — холодная, вызывающая, сухая. Я перелистал журнал, пробежал статью по диагонали. Выходит, Лиза все-таки получила роль, о которой мечтала. Я не знал, смеяться мне или плакать.

— Держите, молодой человек, — сказал Джебраил, протягивая мне сифон с сельтерской водой и блистер парацетамола.

Я принял две таблетки, выпил три стакана воды и почувствовал себя гораздо лучше, хотя вид у меня был такой, что краше в гроб кладут.

Я посмотрел на свое отражение в зеркале и расстроился. Мне было уже сорок шесть, и никто не дал бы мне меньше. Глаза помрачнели, ввалились, под глазами синяки, в углах глаз — гусиные лапки. Волосы уже не темные, как когда-то, а с проседью, а на лбу залысины. На шее складки, кожа вялая, подбородок обвис. Уже нет больше четкого овала, твердых скул. Две складки пролегли от крыльев носа к уголкам губ. Щеки ввалились. Вид понурый.

Огорченный, измученный, я плюхнулся в кресло. Джебраил положил мне на лицо горячую салфетку с ароматом перечной мяты. Я сидел, расслаблялся, а он правил бритву на кожаной подушечке. Потом взбил помазком мыльную пену в чашке, покрыл этой пеной мои щеки и стал уверенно водить бритвой по моей коже. Я доверился его опытной руке и стал вспоминать «свои подвиги вчерашнего дня».

Ссора с Лизой вышибла меня из колеи, и я натворил черт знает что. Испортил драгоценный день, который мог бы провести с детьми.

Брадобрей смыл пену с моих щек теплой водой, к крошечному порезу приложил квасцы и завершил священнодействие новой горячей салфеткой с мятой, которой накрыл все лицо. Я сидел, закрыв глаза, и услышал колокольчик, возвещающий о приходе очередного клиента. Но встал не сразу, стараясь набраться сил, и тут вдруг меня окликнул знакомый голос.

— Захотелось гладкой кожи, сынок?

Я невольно вздрогнул, сдернул с лица салфетку и увидел Салливана, который уселся в соседнее кресло.

Дедушка сильно похудел. Глубже стали морщины на лице. Вид у него был усталый, но глаза по-прежнему хитро поблескивали.

— Как же я рад тебя видеть, — сказал я, и мы обменялись долгим рукопожатием. — Я так расстроился, что в прошлый раз все пошло хуже некуда.

— Да, я знаю, Лиза мне рассказала. Ты здорово накуролесил.

— Не без ее помощи. — Я постарался оправдаться.

Салливан хмыкнул и повернулся к Джебраилу, собираясь нас познакомить.

— Это мой внук Артур, — сказал он. — Я тебе о нем говорил.

Старичок снова весело рассмеялся:

— Это он все время исчезает?

— Он, он!

Брадобрей потрепал меня по плечу.

— Ты знаешь, что я подстригал бороду твоему деду еще в пятидесятом? Мы знакомы с Салливаном уже лет шестьдесят, не меньше.

— Точно так, старая галоша! А что, если мы отпразднуем нашу встречу и ты угостишь нас бутылочкой виски из своих запасов?

— У меня есть «Бушмилс» двадцатилетней выдержки, — сообщил Джебраил, направляясь к двери. — Аты поделишься со мной новостями.

Салливан достал из кармана сотовый и набрал номер.

— Я звоню Лизе, — шепнул он мне. — Она в Калифорнии на съемках.

Новость меня совсем пришибла. Я-то собирался не упустить этот день, посвятить его спасению наших отношений с Лизой. Для меня было трагедией не увидеть жену еще и в этом году.

— Софию она взяла с собой, зато твой сынок в Нью-Йорке, — сообщил дед, и мне сразу стало легче.

Он обменялся с Лизой несколькими словами и передал мне телефон.

— Здравствуй, Артур.

Ясный твердый голос Лизы всегда был для меня отрадой.

— Здравствуй, Лиза. Я просто в отчаянии из-за прошлого раза.

— И правильно. Я прождала тебя всю ночь. А главное, что тебя ждал сын.

Прижимая к уху телефон, я вышел на улицу, чтобы поговорить с Лизой без помех. Мне пришла в голову неплохая мысль:

— Может быть, я приеду повидать тебя в Калифорнию? Если я сейчас же отправлюсь в аэропорт…

— Не стоит. Нам обоим ни к чему лишняя боль, — сурово отрезала она. — Но если ты хоть сколько-то времени побудешь с Беном, думаю, ему станет легче.

— Он что, болен? — забеспокоился я.

— Нет, гораздо хуже, — в голосе Лизы звучал нескрываемый упрек. — Он стал неуправляемым. В школе не учится, конфликтует с учителями, сбегает с уроков, ворует. Дома тоже ведет себя не лучше. С ним невозможно договориться. Сказать, что он не слышит, что ему говорят, значит, ничего не сказать. Он — воплощенная агрессия. Я с ним не справляюсь. Только прадедушке удается его урезонить. И то не всегда.

Безнадежность в голосе Лизы напугала меня.

— Может, стоит связаться с психологом?

— Представь, что мы не стали дожидаться твоего совета. Психолог работает с Беном уже не один месяц. От нас этого потребовала школа.

— И что говорит психолог?

— Считает, что его поведение — это призыв к помощи. Но мне и без психолога было ясно, что Бен болезненно воспринимает нашу семейную ситуацию. Я имею в виду все, что творится с тобой.

— Понятно! Снова я во всем виноват! А ты думаешь, Бену пошло на пользу твое отсутствие? Ему нравится, что ты от него в четырех тысячах километров?

— Я вижусь с сыном каждую неделю. И я не Пенелопа. Я не могу больше сидеть дома и ждать, глотая снотворные и антидепрессанты.

Я смотрел на прохожих на противоположной стороне улицы. За двадцать прошедших лет Гарлем тоже здорово изменился. Больше стало мулатов, больше семей, больше детского смеха.

— Через три года все наладится, — сказал я, постаравшись вложить в свои слова как можно больше уверенности.

— Нет. Никто не знает, что произойдет за эти три года.

— Лиза, не будем тратить отпущенное нам время на споры. Мы любим друг друга и…

— Нет, ты меня не любишь, — заявила она с нескрываемой враждебностью. — Ты никогда не любил меня такой, какая я есть. Ты любишь свое собственное представление обо мне, но оно не соответствует действительности.

Я собрался ей возразить, но она не позволила.

— Меня зовут, — сухо сказала она и повесила трубку.

— Выпей-ка, сынок, — сказал Салливан и протянул мне стакан с виски.