Борис и Глеб - Андрей Ранчин

По справедливому замечанию М.Ю. Парамоновой, Вячеслав (Вацлав) в «Легенде Никольского» и близких ей латинских житиях «приобрел облик “монаха на троне”. Вацлав ходит босой от храма до храма, так что на ногах у него выступает кровь, не желает жениться, под одеждой носит на теле власяницу. Более того, во время жатвы он тайно ночью выходил из дома, жал на поле хлеб, молол его, затем ходил за водой и пек просфоры. Так же тайно ночью он изготовлял из винограда вино для причастия»{226}.

Оба славянских жития Вячеслава повлияли на древнерусскую словесность. Следы воздействия «Востоковской легенды» обнаруживаются в «Сказании об убиении Бориса и Глеба», «Легенды Никольского» — в Житии Феодосия Печерского, написанном Нестором — автором «Чтения о Борисе и Глебе». Вацлавскую агиографию Нестор, видимо, знал, и раньше, когда писал «Чтение…»{227}. Время знакомства древнерусской книжности с житиями Вячеслава неизвестно, очевидно лишь, что это произошло не позднее 1080-х годов. Вячеслав почитался и на Руси. Самое раннее упоминание в древнерусской письменности о празднике (церковной памяти) святого Вячеслава относится к 1092 году, оно содержится в месяцеслове Архангельского Евангелия{228}. Старший список службы — канона Вячеславу — содержится в русских служебных Минеях (список около 1095 года){229}. Но есть основания предполагать, что культ святого Вячеслава стал известен на Руси намного раньше{230}. В конце X века чешские князья распространили свою власть над частью Польши — Краковом и его окрестностями и Чехия стала граничить с Русью. Начало почитания Вячеслава на Руси могло относиться еще к концу X века: ведь среди жен Владимира была, согласно «Повести временных лет», «чехиня», а может быть, даже две чешки{231}. Имя Вячеслав носил один из сыновей Ярослава Мудрого, родившийся в 1034 году. Правда, это имя, по-видимому, было не крестильным, а мирским, «княжим», то есть выбор его мог быть и не связан с почитанием чешского мученика: сохранилась печать, как будто бы принадлежавшая Вячеславу, с указанием крестильного имени — Меркурий{232}.

Из того, что Борис и Глеб, скорее всего, знали об истории гибели Вячеслава и о его почитании в Чехии, конечно, не следует, что они «делали жизнь» с чешского князя. Нет сведений, что они предавались аскезе наподобие монашеской или стремились уйти от мира, став чернецами. Если бы до агиографов дошли хотя бы глухие отголоски таких намерений и деяний, они не преминули бы об этом написать. Сложно представить себе, чтобы братья задолго до смерти примеряли к себе участь и выбор Вячеслава: для этого требовалась исключительная прозорливость. Нестор в «Чтении…» сообщает, что Святополк давно горел желанием убить Бориса и что Владимир знал об этом и сохранил любимого сына от гибели{233}, но это, скорее всего, не более чем топос, «общее место», характерное для житийной поэтики. (Так, и в «Легенде Никольского» сообщается о давней злобе Болеслава против Вячеслава.) И тем не менее братья могли размышлять о насильственной смерти, даже не догадываясь об имени будущего убийцы. Совсем недавняя, еще горячая дохристианская история Руси напоминала об этом: жертвами междоусобиц были их дядья Олег и Ярополк, а губителем Ярополка — родной отец Владимир. По мере старения Владимира и особенно после его вероятного решения передать верховную власть Борису трагическая развязка становилась всё более вероятной.

Жития являли примеры отвержения земных благ и власти для спасения души, высокие образцы «вольной жертвы» во имя Христа, сораспятия с Ним. Братья читали Священное Писание и слышали его фрагменты, произносимые священнослужителями на богослужении. Примеры христианской доброты и милосердия они видели перед собой: это были добрые дела их отца. О милостыне, творимой Владимиром, упоминает «Повесть временных лет» под 996 годом: князь кормил сирых и убогих, велел находить несчастных на улицах Киева и питать их, для чего по улицам ездили телеги, нагруженные едой и напитками{234}. Подтверждает милосердие и нищелюбие князя и Титмар Мерзебургский, несмотря на свою нерасположенность к Владимиру[73]. Добродеяния отца Бориса и Глеба восходят к Нагорной проповеди Иисуса Христа, изрекшего: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут» (Мф. 5: 7).

«Как мы знаем, Владимир Святой был пионером в этой области, как и во многих других. Даже допуская то, что летописец и биограф преувеличивает христианское усердие князя-неофита, нам следует признать, что именно он положил основание институту общественного милосердия в Киевской Руси. По крайней мере некоторые из его наследников последовали его примеру, и раздача пищи бедным стала неотъемлемой чертой любого важного государственного и религиозного праздника, даже если это и не было продолжительным. В качестве примера, по случаю переноса мощей князей-мучеников Бориса и Глеба (1072 г.) больных и бедных кормили на протяжении трех дней. В 1154 г. князь Ростислав Киевский раздал всё наследство своего дяди, которое последний завещал ему, церквям и бедным людям», — писал Г.В. Вернадский{235}.

Нищелюбие было одной из добродетелей, предписываемых христианскому правителю. Особенным нищелюбием отличался чешский князь Вячеслав, причем крайние формы, которые принимало это нищелюбие, вызывали недовольство вельмож, настраивавших против князя его брата Болеслава: в одном из житий, латинской «Легенде Лаврентия», говорится, что Вячеслав «перестал устраивать, как его отец, пиры для вельмож, предпочитая раздавать эти средства бедным. Жалуясь Болеславу, что его брат ведет жизнь не правителя, а монаха, “мужи” выражали возмущение тем, что князь сажает за свой стол не их, а каких-то людишек из низших слоев, — пишет историк Б.Н. Флоря. — Они призывали Болеслава действовать быстрее, пока брат не раздал всю казну своего отца. После устранения того, кто своим поведением позорит род отцов и дедов, на стол взойдет Болеслав, известный своей смелостью в бою и умением найти выход из любой ситуации. Очевидно, что недовольство “мужей”, согласно этому рассказу, вызывали не столько аскетические подвиги “монаха на троне”, сколько его забота о бедных в ущерб интересам дружины. Разумеется, на основании этих данных нельзя утверждать, что подобный конфликт между князем Вацлавом и его “мужами” имел место в действительности, но очевидно, что чешский клир отдавал себе отчет, что провозглашенный им идеал правителя — покровителя и защитника бедных и убогих — находился в противоречии с традиционным миром ценностей, характерным для дружинной среды»{236}.