Вторая жизнь Уве - Фредрик Бакман

Проходит пара секунд, прежде чем Уве, сообразив, выкрикивает ей вслед:

– В каком смысле «всегда»? Хочешь сказать, она всегда меня вот эдаким малюет, что ли?

Но поздно: все семейство уже приближается к дому.

Уве, немного обиженный, расправляет газетку на переднем сиденье. Кошак перебирается на него, сворачивается калачиком. Уве задом заезжает в гараж. Запирает ворота. Ставит «сааб» на нейтралку, не выключая двигателя. Чувствует, как воздух начинают наполнять выхлопные газы, задумчиво созерцает пластмассовую кишку на стене. Несколько минут из звуков слышно только посапывание кошака да мерное тарахтение мотора. Проще простого: останься тут да жди верного конца. Единственно логичное решение, прикидывает Уве. Как долго он чаял ее. Смерти. Как тоскует по своей лапушке, кажется, так и выпрыгнул бы из своего постылого тела. И это был бы самый разумный шаг: оставайся тут да жди, когда сладкий газ усыпит навеки и тебя, и кошака.

Уве глядит на кота. А глянув, выключает мотор.

Наутро оба встают без четверти шесть. Завтракают кофе и тунцом. Обойдя территорию, Уве хорошенько расчищает дорожку перед домом. Затем, опершись на лопату, стоит подле сарая, смотрит на свой поселок.

Переходит через дорогу и принимается раскидывать сугробы перед соседними домами.

25. Уве и кровельное железо

После завтрака, дождавшись, когда кошак отправится на улицу справлять свои дела, Уве идет в ванную и достает с верхней полки шкафа пластмассовую баночку. Взвешивает в руке, словно собирается метнуть. Легонько подбрасывает на ладони, точно пытаясь понять по звуку, не испортились ли в ней пилюли.

Под конец доктора прописывали Соне такие лошадиные дозы болеутоляющего, что ванная до сих пор похожа на закрома колумбийского наркокартеля. Уве, разумеется, не уважает лекарства, не верит в их целебные свойства и считает, если они на что и действуют, так это на психику, а стало быть, помогают только тем, у кого с головой плохо.

Зато он усвоил, что люди нередко глотают химию, чтобы отправиться на тот свет. А химии у него, как уже сказано, завались. Как в любых домах, где есть больной раком.

И только сейчас его осенило…

За дверью какая-то возня. Это кошак вернулся раньше положенного. Мяучит под дверью. Устав ждать, когда откроют, скребется когтями о порожек. Басит, словно угодил в медвежий капкан. Словно почуял неладное. Уве понимает: кот чувствует себя обманутым. Да ведь не станешь же просить животину войти в твое положение.

Уве пытается представить, каково это: накачаться таблетками. Наркотиков он в жизни не пробовал. Да и пьяным-то, почитай, ни разу не напивался. Потому как с юных лет не любил терять контроль над собой. А другим, как он уяснил с годами, только этого и надо – напиться до бесчувствия. Нет, пить, чтобы забыться, – это не про Уве, для этого нужно быть последней размазней. Но как оно будет? На рвоту потянет? Или один за другим начнут отказывать органы? Или же тело обмякнет и он попросту заснет?

А кошак воет там на снегу, надрывается. Закрыв глаза, Уве вспоминает Соню. Нет, он не из тех, кому легче сложить лапки и умереть, пусть она так не думает. Вообще-то она сама виновата. Сама пошла за него. И теперь по ночам, когда никто больше не сопит, уткнувшись носом ему в шею, он просто не знает, как быть. Вот и все.

Открутив крышку, Уве высыпает таблетки на блюдце. Всматривается, точно ждет: вдруг они превратятся в роботов-убийц. Не превращаются. Уве разочарован. Непонятно, как эти белые фитюльки в принципе могут навредить ему, сожри хоть центнер. Кошак, похоже, уже плюется снегом на дверь. Вдруг этот звук прерывается совсем другим.

Собачьим лаем.

Уве вслушивается. Звуки стихли, но в следующий миг кошак вопит от боли. Снова лай. Потом истеричный вопль бледной немочи.

Уве застыл с блюдцем в руке. Закрывает глаза, старается мысленно отрешиться от этих посторонних звуков. Не может. Вздыхает. Встряхивается. Отвинчивает крышку и высыпает таблетки обратно. Спускается по лестнице. Ставит пузырек на подоконник в гостиной. В окно видит на дорожке между домами бледную немочь. Та бросается к кошаку.

Она уже подняла ногу, чтобы со всей дури пнуть кошака в голову, когда Уве отворяет дверь. Увернувшись от острой шпильки в последний момент, кошак ретируется к сараю. Валенок бьется в истерике: урчит, вся морда в пене, как при бешенстве. Из пасти торчит клок шерсти. Впервые, кажется, Уве видит немочь без темных очков. Зеленые глазки горят ненавистью. Она заносит ногу, чтобы лягнуть еще, но, заметив Уве, останавливается. Нижняя губа гневно трясется.

– Пристрелю гадину! – шипит она на кота.

Не спуская с нее глаз, Уве медленно качает головой. Немочь судорожно сглатывает. При виде сурового лица, будто вырубленного из камня, ее злобная самоуверенность вдруг куда-то девается.

– Г-гад помоечный… Чтоб он сдох! Так ис… исполосовать Принца, – заикается она.

Уве ничего не говорит, только глаза у него делаются все темнее. Тут уже и шавка не выдерживает, пятится от него.

– Пошли, Принц! – тихо зовет немочь, дернув за поводок.

Шавка тут же разворачивается. Искоса глянув напоследок на Уве, немочь бежит за угол, да так прытко, точно Уве силой одного взгляда выпихнул ее взашей.

Уве стоит на месте, тяжело дышит. Прикладывает к груди кулак. Чувствует, как зашлось сердце. Отрывисто стонет. Смотрит на кошака. Кошак – на него. На боку свежие раны. Шерстка в крови.

– М-да, так тебе твоих девяти жизней ненадолго хватит, – произносит Уве.

Кошак лижет лапу, всем своим видом показывая, что считать жизни ему недосуг, не той мы породы. Уве, одобрительно кивнув, делает шаг в сторону.

– Ладно, заходи давай.

Кот заходит. Уве запирает дверь.

Становится посреди гостиной. Отовсюду на него глядит Соня. Что ж: сам натыкал повсюду ее портретов, чтобы видеть ее в любом уголке дома. Один стоит на кухонном столе, другой висит на стене в прихожей, третий – на лестнице. А еще в гостиной на окошке, кошак как раз запрыгнул на подоконник и уселся рядом с портретом. Криво глядит на Уве, с грохотом опрокидывает на пол пузырек с таблетками. Уве поднимает пузырек, кот смотрит на него так, словно готов заорать: «J’accuse!» – «Я обвиняю!» – что твой Эмиль Золя.

Уве легонько пинает плинтус, разворачивается, идет на кухню, убирает таблетки в шкаф. Варит кофе, наливает в кошачью миску воды.

Оба молча пьют.

– Нет, ты глянь, какой-то кот, а норову-то, норову! – не выдерживает Уве.

Кошак не отвечает. Уве берет пустую миску, складывает вместе с кофейной чашкой в мойку. Подперев бока, крепко задумывается. Наконец разворачивается, выходит в прихожую.

– Пошли, – не взглянув на кота, зовет его с собой. – Покажем этой шавке, где раки зимуют.

Уве надевает синий пуховик, обувает башмаки, выпускает кошака первым. Смотрит на Сонин портрет, висящий в прихожей. Она смеется в ответ. Стало быть, помереть еще успеется, часом раньше, часом позже, – и Уве отправляется вслед за котом.

Несколько минут он ждет под дверью. Прежде чем отпереть, внутри кто-то долго возится, шаркает, точно по дому блуждает привидение в тяжких веригах. Замок наконец щелкает, на пороге предстает Руне, тупо смотрит на Уве, на кошака.

– У тебя кровельное железо есть? – спрашивает Уве, не тратя времени на пустой обмен любезностями.

На мгновение Руне задумывается, мозг его, кажется, отчаянно борется с угнездившимися там чужеродными силами, пытаясь пробиться к памяти.

– Железо? – громко повторяет он для себя, будто пробует слово на вкус – так бывает, когда мы спросонья усиленно пытаемся вспомнить подробности сна.

– Ага, железо, – кивает Уве.

Руне смотрит сквозь Уве, словно тот прозрачный. Глазки блестят ровным блеском, как новая пленка на капоте. Сам отощал, ссутулился, бороденка седая, почти белая. Раньше крепкий был мужчина, солидный, а ныне одежонка на нем висит, как на вешалке. Укатали сивку крутые горки. Совсем старик стал. Старый, дряхлый старик, вдруг понимает Уве, и это открытие неожиданно сражает его. На миг глаза Руне озаряет какой-то проблеск. Уголок рта вдруг кривится.

– Уве? – восклицает Руне.

– Ну не папа же римский, – отвечает Уве.

Дряблые щеки на лице соседа вдруг растягиваются в широченную улыбку. Бывшие друзья, некогда близкие (настолько, насколько только могут сдружиться люди такой закваски), смотрят теперь друг на друга. Один не может забыть старое, другой – вспомнить.

– Постарел ты, – говорит Уве.

Руне ухмыляется.

Слышится встревоженный оклик Аниты, в следующий миг сама она торопливо семенит к двери.

– Кто там пришел, Руне? – кричит она перепуганным голосом. – Ты зачем тут? – Выглянув в дверной проем, она вдруг видит Уве. – А… Уве. Здравствуй. – И застывает на месте.

Уве стоит, руки в карманах. Рядом с таким же видом кошак – даром что карманов нет. И рук. Анита – маленькая, невзрачная, серые брючки, серая вязаная кофтенка, голова поседела, кожа посерела. Правда, лицо припухло, глаза покраснели – Уве замечает, она украдкой их утирает, моргает, пряча боль. Так уж водится у баб ее поколения. Встать на пороге как скала и гнать прочь метлой из дома любую беду. Ласково берет она Руне за плечи, уводит к окну в гостиной, усаживает в кресло-каталку.