В Питер вернутся не все - Анна и Сергей Литвиновы
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оставался самый главный барьер: не было денег.
Вот когда Эльмира особенно пожалела о своем растранжиренном в девяностые годы имуществе. Она его израсходовала на ничтожное – на погоню за ускользающей красотой. За химерой, как оказалось.
Западная юрфирма, столь высоко (вроде бы) ценившая Иришку, в кредите отказала, хоть и облекла свой отказ в красивую упаковку политкорректных словес.
Продали панельную «однушку». Оттого, что продавали срочно, выручили меньше, чем хотелось, меньше, чем рассчитывали. Денег хватило лишь на два сеанса химии, а также чтобы войти в банк данных и подыскать донора. Теперь требовались средства на операцию и пребывание в клинике в Германии. Ну и по мелочам – билеты, жилье для Эльмиры.
Но денег – не было. Спонсоры и фонды отказывали. Когда вокруг – десятки умирающих от той же болезни детей, кто станет помогать тридцатидвухлетней женщине? Она ж не ребенок, хоть сколько-то, да пожила... Нищий театр мог только шапку пустить по кругу, у безумных поклонниц пару сотен долларов изжалобить...
Поэтому смерть Прокопенко – спасала. И спасала сейчас, немедленно, покуда он не успел жениться на Волочковской.
Царева – единственная наследница. Она это точно знала. И хотя в права наследства по закону только через полгода вступит, все равно можно объясниться, уговорить – и под заклад роскошных Вадимовых квартиры с дачей банкиры, пусть под грабительский процент, дадут кредит. А значит, бедная Иришка, перед которой мама чувствовала себя – до острой боли в сердце – виноватой, будет спасена. Вернее, еще не спасена, но получит шанс.
И если получится одно, выйдет и другое.
* * *Осеняет всегда вдруг.
Это Дима и по своей журналистской работе знал. Центральная идея очерка или расследования частенько являлась ему в самом неподходящем месте. В самое неожиданное время. В метро. Под душем. При бритье. В кресле самолета. В постели с девушкой – тоже бывало. А сколько раз – когда курил в тамбуре, возвращаясь из командировки.
Вот и теперь – ударило, как обухом по голове. И все сошлось. Паззл соединился. Головоломка решена.
В секунду в голове прокрутилось то, что он увидел, понял, услышал за сегодняшнюю ночь.
Мечтательное выражение лица проводницы Наташи, она вспоминает свою молодость: «С Вадиком было весело и интересно, а главное – я чувствовала себя королевой, все время, каждую минуту...»
Она же, но тон другой, грустный-грустный, почти плачет:
– Я все равно сказала ему: «А ты знаешь, что у нас с тобой будет ребенок?» Он усмехнулся: «Да, я догадывался, почему ты примчалась». Полез в карман, достал конверт: «Вот, держи. Этого хватит с лихвой. Ты знаешь, что надо делать».
Новый момент. И иной собеседник, из последних. Седовласый оператор вспоминает (опять-таки выражение лица мечтательное) о своих совместных загулах с Прокопенко: «Выезжали в экспедицию на сезон, на пять месяцев. Ярославль, Владимир, Кольчугино, Юрьев-Польской... Да, много мы там с Вадиком походили, местных цыпочек потоптали... Они при виде его прям млели... Эх, сладкие грезы! Да он и потом себя в экспедициях, я знаю, так же вел. Особенно всю перестройку, в конце восьмидесятых – начале девяностых, когда в провинции вообще ничего не было. Особенно Владимирскую, Тульскую, Тверскую области любил. Девчонки сами к нему в постель прыгали. Нечерноземье – моя целина!»
А вот иной эпизод. Тот же Старообрядцев опознает на семь восьмых сгоревшую фотографию, найденную Димой в тамбуре:
– Да, точно, Вадика брючата. Он их в Локарно купил... Мы с ним вместе ездили на фестиваль... По-моему, в восемьдесят девятом... Или в восемьдесят восьмом... Он на костюм этот от «Хьюго Босс», почти все свои командировочные просадил...
В голове всплывает просто картинка, без голоса, – журналист тайком рассматривает записную книжку Марьяны. Вдруг бросились в глаза записи на букву «Д»: «ДНК – анализ». А ниже – целый столбик телефонов рядом с названиями клиник. И подле каждой – карандашные пометки: «1 мес.», «3 нед.», «предварительный, экспресс – 1 день, полный – 3 нед.»
Затем где-то далеко, на периферии сознания, изображения нет, звучит один только голос артистки Царевой. Время действия – недели две назад, еще в Питере. На съемках в Летнем саду. Эльмира Мироновна возмущается:
– Понять не могу, куда запропастилось мое лекарство? Все время ношу его с собой в сумке – и вот, здравствуйте-пожалуйста, нет.
– А что за лекарство, Эльмирочка?
– Снотворное. Феназепам называется.
– Зачем тебе днем снотворное, Эля?
– Пусть будет. На всякий случай. И разве в белые ночи поймешь: где день, где ночь?
– А, я знаю, кто украл!
– Ну и...
– Морфей. Мраморный бог сна.
– Шутнички!
И снова голос проводницы. Дима, помнится, спросил ее, выглядывала или выходила ли она в коридор – во время, до или после убийства?
– Да, и выходила, и выглядывала. Кого видела? И высокого седого старика (Старообрядцева, понял Дима), и молоденькую девчонку (Марьяну), как она туда-сюда ходила...
Вот еще воспоминание – давнее, питерское. Журналист видит, как раскрывается дверь режиссерского номера и оттуда выскальзывает... Марьяна. Дима, хоть и наблюдает девушку издалека, никак не ошибается: ее походка, ее волосы, ее ножки... Одетая в легкомысленный халатик и шлепки на босу ногу, звездочка подошла к своему номеру, слегка нервно огляделась по сторонам, не видит ли ее кто (вот тут-то Дмитрий и лицо ее отчетливо рассмотрел) и, наконец, скользнула к себе...
Плюс из той картинки нечто, что стало внятным только сейчас: рука девушки – все время в кармане халатика, словно она что-то бережно там несет, сжимает...
Возникло в памяти и совсем недавнее: он открывает портмоне Марьяны и видит: там, под пластиком, – фотография режиссера Прокопенко.
И еще. Рука Марьяны захлопывает перед журналистом дверь купе. А на ее ногте...
Теперь-то Полуянов понял, что с ним, Марьяниным ногтем, было не так.
Разгадка настигла его в тамбуре между третьим и четвертым вагонами. Он так и тормознул, ошеломленный, здесь. Пробормотал вслух, чем вызвал изрядное недоумение вышедшей в тамбур своего вагона покурить какой-то накрашенной фифы:
– Но самое главное, что трусики были бордовыми...
Удивление дамочки усилилось, когда она услышала дальнейшие слова приятного, но странного пассажира:
– И что же мне делать? Нет, увы, практически ни одной прямой улики...
Стройный, плечистый молодой человек отправился куда-то дальше по составу, в направлении, противоположном движению поезда...
* * *Никто не любит работать. Никто.
Менты не исключение.
Вернее, не так: менты – характернейший пример правильности сей сентенции. Работать их может заставить лишь кнут (занесенный над ними вышестоящим начальством) либо пряник (лучше – в виде банкнот, купюр, тугриков).
Никакого кнута в распоряжении Полуянова не было. Не имелось и достойного пряника, хотя бы пары сотен долларов. Да и не стал бы он давать взятку младшему офицеру по столь ничтожному (для своей личной судьбы) поводу.
Потому Диме пришлось апеллировать к таким чрезвычайно зыбким и трудноуловимым субстанциям, как тщеславие и любовь к справедливости. И будь на месте юного лейтенанта Дениса какой-нибудь майор, поднаторевший в службе и жизни, для него журналистские аргументы показались бы не сильнее жужжания мухи. Однако милиционер Евграфов оказался свежеиспечен, недавно произведен, и мысль, озвученная красноречивым репортером: «Почему бы тебе не раскрыть столь резонансное преступление самому, по горячим следам – к вящей радости начальства? С последующим опубликованием в самой высокотиражной отечественной газете», – нашла-таки отклик в его не успевшей очерстветь душе. После минут пятнадцати жаркой агитации глаза молодого милиционера загорелись.
Он уступил очевидному давлению. Но молвил нехотя, как бы делая одолжение:
– Ладно, пойдем, журналист. Но смотри...
– А чего тут смотреть? – обрадовался и слегка даже засуетился репортер. – Чего тут смотреть? Ничего противозаконного мы не совершаем. О происшедшем никто ничего не узнает, а если вдруг прознают, хотя вряд ли, – вали все на меня, а твоя, мол, хата с краю. Зато дивиденды ты можешь получить огромнейшие! Раскрытие двойного убийства, да по горячим следам, да столь известных людей... Твое имя по всему министерству прогремит, по всей России!
– Ай, прогремит, не прогремит – мне до фонаря, – отмахнулся лейтеха. – Лишь бы не загреметь тут с тобой под фанфары...
Однако они уже шли по коридорам вагонов: мягких, люкс и суперлюкс (а плацкартных и даже обычных купейных в «Северном экспрессе» и не было). Кое-кто из публики уже, в преддверии приближающейся Москвы, просыпался. Вжикали двери купе, хлопали дверцы тамбуров, и уже встречались в них никотинозависимые граждане, стремящиеся высосать свою первую на сегодня сигарету.
