В Питер вернутся не все - Анна и Сергей Литвиновы

А вдруг детей у девчонки и вправду нет, но она сейчас беременна? Вот и готовится заранее, подыскивает, кто из потенциальных отцов окажется для нее более подходящим. Сначала делала ставку на пожилого и богатого режиссера, а теперь, после его гибели, переметнется на кого-то другого... «Может, и на меня?» При этой мысли журналиста аж в жар бросило.

Дима брезгливо, словно скорпиона, бросил записную книжку в недра сумки, закрыл ее. «Нет, все! Хватит с меня Марьяны! Чао, бамбина! Сегодня на вокзале – скажу ей до свиданья, и – прощай навеки. Свой телефон я ей не давал... Правда, все равно ведь сможет, стервочка, меня через газету найти... Ну и ладно, если вдруг действительно окажется, что я сегодня заделал ей ребеночка, так что я ж, разве не выращу его? Сыном больше, сыном меньше...» – пробормотал он. Хотя не было, конечно, у Димы никаких сыновей. Да и дочек тоже не было.

Журналист осторожненько отодвинул дверь купе. Выглянул. В коридоре – никого. Вот и слава богу.

Выскользнул. Затворил. Отправился куда шел, к проводнице.

Когда проходил мимо купе Царевой, увидел, что дверь приоткрыта. Естественно, посмотрел, что там творится. Две актрисы, пожилая и юная, Эльмира Мироновна и Марьяна, подавшись друг к другу, о чем-то шептались, словно сговариваясь. Когда Дима появился в проеме, девушка отпрянула от гранд-дамы, метнула в его сторону довольно злобный взор – и вдруг, не успел журналист даже ничего сказать, вскочила, подошла к двери и с силой захлопнула ее перед его носом.

Журналист оторопело застыл. С чего вдруг такая демонстрация? Кажется, последний раз, когда актрисуля «призналась» в убийстве, они расстались довольно мирно. Хоть и выгнала из купе, но при том сверкнула улыбочкой. А теперь конкретно хамит. Ох уж эти актрисы! Мало того, что у них семь пятниц на неделе – еще, вдобавок, эмоциональное состояние сто раз на дню прыгает.

И еще что-то в выплеске чувств девушки Диму насторожило... что-то не так обстояло с самой Марьяной... Лицо? – задумался он. – Да нет, обычное... Разве что слегка искаженное раздражением... Может, одежда? – Полуянов мысленно вспомнил наряд старлетки. – Нет, тот же короткий халатик с глубоким декольте, и коленки видны, и высокая грудь... Руки?.. Кажется...»

Полуянов вспомнил – словно увидел крупным планом – правую кисть девушки, державшую скобу, когда она задвигала дверь. Да, что-то в ней было не так... Но что именно? Он все никак не мог разглядеть перед своим внутренним взором виденное совсем недавно в реале – правда, мельком, долю секунды. Что-то с пальцами? Или с тыльной стороной ладони? Или с ногтями, маникюром?

Нет, в точности припомнить никак не удавалось. В сознании кисть девушки как бы расплывалась, словно оператору не удавалось фокус навести – оставалось лишь интуитивное осознание: что-то с нею не то...

Ладно. Дима решил больше не рефлексировать, заглянул к проводнице.

Спросил, что хотел.

Наташа не поинтересовалась, зачем ему, лишь посоветовала журналисту самому прогуляться по вагонам: «Скорее будет. А то пока я вызову да пока дождешься, мы уж приедем...»

И журналист отправился в обратный путь по вагону – по направлению к хвосту состава.

В курительном тамбуре он снова увидел Елисея Ковтуна. Однако тот уже являл собой самое печальное зрелище. Видать, доза зацепила его всерьез. Линейный продюсер сидел на корточках, прислонившись спиной к двери вагона, и, обхватив голову руками, тихонько покачивался. Диму он не заметил и даже на шаги и хлопанье дверей не обратил ни малейшего внимания. Разумеется, Полуянов не стал несчастного наркошу трогать и проследовал своим путем.

Еще через десять минут похода по вагонам он отыскал милиционеров. Однако до того момента произошло событие, которое в корне изменило суть просьбы, с которой он хотел обратиться к старшему из них – довольно славному (хотя и не без некоторой вредности) юному лейтенанту.

Глава восьмая

Подумать только! Совсем недавно – и трех лет не прошло! – она считала главной своей проблемой подступающую старость, с каждым годом проявляющееся в новых деталях увядание. Ей еще пятидесяти не было, когда она вдруг, в одночасье, поняла смысл главной коллизии «Фауста». Всю жизнь прежде ей казалось: какая чушь! Что за чепуха: продать свою бессмертную душу дьяволу – и за что? Ладно бы за миллионы денег, или неземную любовь, или жизнь вечную – нет, всего лишь за молодость. За какую-то там молодость!

Но на пороге золотого своего юбилея Эльмира неожиданно, в один момент, осознала: да, молодость! Да! Это такая ценность! Как же она о ней раньше не задумывалась? Насколько все было тогда легче! И вставать по утрам. И замечательно выглядеть. И пленять мужчин. И на сцене играть. И подниматься по лестнице. И жить. И дышать...

После того как пришло понимание, как она осознала ценность, Эля, подобно старику Фаусту, готова была отдать за молодость все. Все, что у нее было. Любые драгоценности. И деньги. И всевозможные атрибуты комфорта и статуса: квартиру в центре, дачу, машину... И самое дорогое для нее – талант. И даже, разумеется, бессмертную душу...

Только ей никакой Мефистофель сделки не предлагал. Ее желания любой ценой вернуть юность – даже Вельзевулу ради того продаться! – потусторонние силы не замечали. Да и нет их, никаких потусторонних сил. Она, пионерка пятидесятых, комсомолка в шестидесятые и партийка с начала восьмидесятых, всосала материализм с молоком матери. Знала, как дважды два, что нет ни бога, ни черта. И всю жизнь верила только в собственные силы. В свой талант, и обаяние, и умение нравиться, возжигать, и в свой ум, свою удачу. И все на свете, что хотела, она вырвала у жизни, не заключая сделок с загробным миром. Своими руками.

Поэтому ей только и оставалось, что бороться за возвращение молодости самой. В стране как раз наступали новые, капиталистические времена, появлялись невиданные раньше фирмы, в том числе и косметологические, с красивыми названиями. Но она отправилась в клинику на Грановского, где с советских времен омолаживались немногочисленные сильные мира сего. «Косметологическая богиня» (как ее отрекомендовала Царевой задушевная подруга) встретила Эльмиру скептически и объявила:

– Вы, милочка моя, опоздали. Причем как минимум на двадцать лет.

Актриса остолбенела.

– А что вы хотите? – ответила врачиха на немой вопрос пациентки. – На Западе еще до тридцати начинают собой заниматься.

Однако «поработать над ней» докторица, сама выглядевшая на сорок (При том, что ей стукнуло все шестьдесят), согласилась.

И началась борьба – за утекающие молодость и красоту. Она потребовала нескольких лет, огромных душевных и физических сил, необходимых на мучительные операции и восстановительные периоды, а главное – денег, денег и еще раз денег. Как назло, в стране (и в актерской профессии тоже) начались глухие, лихие, бессребренные времена. В кино не приглашали – да и не снималось оно, кино. В театре платили сущие гроши. Концерты по провинциям не собирали залов, а даже если собирали, то пройдохи-директора надували Цареву, платили копейки. Будь ей хотя бы тридцать пять – или если бы она выглядела на тридцать пять! – все ее проблемы рассосались бы сами собой. Она б шутя охмурила кого-нибудь из новых русских (как цепляла в свое время, играючи, партийных чинуш и главных режиссеров) – и жила бы еще богаче прежнего. Но несмотря на то, что благодаря косметологии Эльмира стала выглядеть гораздо лучше, «малиновые пиджаки» ее не замечали. Они тоже знали цену молодости. И выбирали двадцатилетних актрисуль или моделек.

В девяностые годы для того, чтобы поддерживать мало-мальски привычный образ жизни, например, хотя бы один раз в месяц – подумать только, всего один! – выходить в свет: в ресторан или на премьеру, и главное, оплачивать многочисленные операции и процедуры, Эле пришлось впервые в жизни не приумножать собственные богатства, а напротив – их терять.

Для начала она продала дачу. Затем – машину. Потом – пошла на обмен с доплатой и из трехкомнатной квартиры в центре переехала в «однушку» на «Коломенской». Как потом оказалось, в те проклятые девяностые она растранжирила практически все, что у нее имелось, буквально за понюшку табака. Несмотря на то, что продавала свое имущество Эля, разумеется, в долларах, все равно вышло (она посчитала потом, уже в середине двухтысячных), что она продешевила в десятки (да, именно в десятки!) раз.

Но с омоложением к концу девяностых Царева добилась почти идеала. Она стала выглядеть пусть далеко не так, как ей хотелось, но – на максимально возможный в ее возрасте балл. А тут еще, наконец, кинопроизводство оживилось. Актрису стали приглашать в театральные антрепризы (пусть не на главные, а на вторые по значимости роли). Появились отечественные сериалы. Благодаря телевидению ее снова стали узнавать, а узнаваемость повлекла за собой новые приглашения – на роли и на концерты. «Чес» по провинции снова стал приносить ощутимый приработок. Да и звание народной артистки ей наконец дали!