Фартовый человек - Елена Толстая

– А зачем приходил? – спросила Настя и разгрызла еще одну конфету. – Полюбоваться, что натворил?

– Да так, – сказала комендантша. – Прощенья просить. Только все это без толку. Если женатый, так не стоило и отношения с другой заводить, а то страм один вышел, и ничего больше. Я ему: «Ты ступай, ступай тихонько, покудова тебя не видели, и про Марусю забудь – теперь она не твоя забота». И вытолкала его поскорее.

– Надо было ему по морде, – сказала Настя мстительно. – Чтобы сполна, развратник, осознал равенство полов.

– Нет никакого равенства, – отмахнулась, как от неразумной, комендатша и снова набрала в рот чая. – Это в тебе все по молодости разная глупость бродит, Настасья. Замуж выйдешь, быстро окоротишься.

– Значит, не выйду! – заявила Настя. – Вот еще, «окоротиться». Другие пусть окорачиваются, а я не буду!

– Надо такого найти, чтобы понимал, – вставила Ольга.

– Да где ты такого найдешь! – всплеснула руками комендантша. – Ты для начала сыщи хотя б непьющего. Сейчас даже евреи пьют. Добывают водку и сами же и пьют. Ввели народ в сущий грех.

Ольга замолчала.

Комендантша продолжала:

– Все потому, девочки, что Маруся как женщина очень горячая. Я ей так и говорю. Ты, говорю, Маруся, как женщина очень горячая, с этого все твои беды… Снасильничают ее в сумасшедшем доме, а она и знать не будет. Ей без мужчины плохо.

– Неужто от этого рассудок теряют? – спросила Настя. Неудавшаяся карьера проститутки утвердила ее в противоположном мнении.

– Сама же видела… – указала комендантша.

Настя озадачилась и замолчала, обдумывая что-то.

– А где теперь Маруся? – спросила Ольга.

– Спасибо, Ефим Захарович выручил, – с сердцем произнесла комендантша, – мне ведь сумасшедшую в общежитии держать не позволят, а на улицу такую тоже не выставишь. У Ефима Захаровича знакомства. За несколько часов все устроил. Золото человек, хоть и еврей, – прибавила Агафья Лукинична. – Евреи все друг за дружку держатся. Вот бы так нам, русским. У Ефима Захаровича знакомый есть, Раевский по фамилии, а у того дядя комнату сдает на Петроградской. Удачно сложилось. А водочки у вас, девочки, часом не припрятано? Я б сейчас, наверное, выпила.

Глава тринадцатая

Раевский, чернявый, вертлявый, лет тридцати, производил впечатление нездорового и очень нервного человека. Глаза у него все время шарили по сторонам, как будто отыскивая, на чем успокоиться, и бесконечно не находя искомого. В противоположность ему Ефим Гольдзингер выглядел солидно и внушал уверенность с первого же взгляда. Даже странно казалось, что Раевский никак не обретал в нем нравственной опоры.

Раевский согласился принять участие в устройстве несчастной Маруси Гринберг. Дядя его, доктор, владелец большой квартиры на Петроградской, держал частную практику и пользовался определенной популярностью. Раевский считал его буржуем, потому что дядя прятал от него морфий и не пускал к себе в кабинет. Через Марусю Раевский рассчитывал сделаться завсегдатаем дядиной квартиры. Он даже внес деньги за первый месяц Марусиного проживания. Фима, в свою очередь, обещал подыскать Марусе работу, например, в кинематографе «Аквариум» – уборщицей или билетершей.

Оба приятеля, обмениваясь замечаниями о том, как каждый из них намерен осыпать несчастную Марусю благодеяниями, приятно прогулялись до Петроградской. Доктор Левин, дядя Раевского, обитал в районе, где сохранялись все признаки глубокой русской провинции. Дыхание столичного города почти не долетало сюда; тут и там можно было видеть дощатые заборы и деревянные строения. Впрочем, дядин дом был каменный, постройки начала века. Отчасти он напоминал средневековый замок, таким суровым был его фасад, сложенный из серого булыжника.

Доктор Левин согласился пустить жиличку и приглядывать за ней. Ему не чужда была снисходительность к человечеству в лице отдельных его, пусть даже и заблудших, представителей. Впрочем, снисходительность эта, полностью пренебрегая святостью родства, упорно не распространялась на Раевского; тот по-прежнему оставался отлучен от дядиных запасов морфия и потому невыразимо страдал.

Начало лета в Петрограде было как неожиданный праздник, и бледные жители бывшей имперской столицы, чахнущего в болотах града, передвигались по улицам с робкой радостью, словно гости, забредшие к соседям занять соли и вдруг угодившие на свадьбу. Ольга несколько раз сходила в ресторан с Фимой, а потом, к большому неудовольствию своего родственника, совершенно помирилась с Алешей. «Гляди, Роха, ведь он тебе не пара», – предупредил Фима.

Ольге не нравилось обращение «Роха», не нравилось и покровительственное отношение к ней Фимы, поэтому она только пожала плечами и выставила Фиму за дверь, сославшись на то, что хочет читать книгу.

Алеша должен был прийти с минуты на минуту. Фима об этом не знал, но догадывался каким-то звериным чутьем собственника, поэтому медлил, топтался на пороге, придумывал предлоги задержаться и даже пару раз возвращался, якобы что-то забыв. В конце концов он все-таки столкнулся с Алешей в дверях и, сладко улыбнувшись, удалился.

Алеша спросил Ольгу, входя:

– А что это он? И смотрел так сердито, точно мерку для свадебного костюма с меня снимал.

Ольга надулась:

– Он мой родственник.

Алеша засмеялся:

– И что с того, что родственник? Что он на меня так смотрит?

Ольге не хотелось обсуждать Фиму, поэтому она сказала:

– Он вообще странный. У него было тяжелое детство. Бедность, пьяный отец-сапожник и много больных, постоянно умирающих братьев-сестер. Ну его совсем. Что, уж и поговорить не о чем?

Она была почти готова к выходу и выставила теперь Алешу из комнаты, чтобы надеть заранее отглаженную кофточку. Воротничок был еще Марусин, самый ее любимый, с длинными «носами». Маруся позабыла его на кровати во время своего поспешного бегства из общежития, да так за ним и не вернулась. Ольга пока носила его.

Густые каштановые волосы Ольга подвила щипцами. Надела крепдешиновую шляпу. Очень Оля сейчас была хороша – с озорными зелеными в желтых крапинках глазами, с круглыми щеками и капризным ртом-бантиком. А Алеша смотрел на нее так, словно бы и нет особой важности в том, как хороша Оленька. Это у него такой характер – сдержанный. Но Ольга ведь все равно вила из него веревки.

Татьяна Германовна из студии послала их к прихворнувшему Борееву на квартиру – передать кое-что из реквизита, чтобы Бореев оценил и вынес свои вердикты. Реквизит находился в корзинах: какие-то шелковые потертые тряпки и что-то очень мягкое, бархатное. Алеша, человек нелюбопытный и исполнительный, даже не потрудился заглянуть и выяснить, что же там такого интересного.

– Ты точно на танцы вырядилась, – сказал Алеша, когда Ольга предстала перед ним. – Товарищ Бореев – мужчина строгий и даже аскетичный. Он излишеств не одобряет.

– Если рассудить, то весь театр – это излишество, – возразила Ольга.

– Театр есть революционная необходимость, – ответил Алеша.

Они вместе вышли на улицу и даже зажмурились – таким ярким показалось солнце.

Товарищ Бореев снимал полуподвальную комнату на Боровой улице. Ольга даже растерялась поначалу: берлога Бореева была практически лишена признаков человечьего жилища. У себя на родине Ольге доводилось, конечно, видеть и бедные, и убогие хижины, и совершенно нищие лачуги; но все они так или иначе были приспособлены человеком для своих нужд. Этот же полуподвал как будто вообще не имел никакого отношения к живым существам, если в них души чуть-чуть больше, нежели в крысе. И не бедность здесь устрашала, не запущенность и грязь, а именно вот эта полная обезличенность. Только такой отрешенный от обыденности человек, как Бореев, мог обитать в подобном месте.

Свет едва сочился из узкого оконца, на две трети съеденного мостовой, и размазывался по стене желтым пятном, не достигая пола. На полу, на грязном тюфяке лежал Бореев. Рядом валялся пиджак и несколько мятых исписанных листков бумаги. Дверь не была заперта. Когда Алеша с Ольгой вошли, Бореев приподнял голову и безразлично взглянул на них.

– Можно, товарищ Бореев? – спросил Алеша.

– Что нужно? – осведомился он.

– Татьяна Германовна прислала, – объяснил Алеша.

– Что, и ее тоже? – Бореев кивнул на Ольгу.

– Я сама вызвалась, – храбро сказала Ольга. – Слух прошел, что вы больны.

– Слух прошел, смотри ты… – проворчал Бореев. – Ровно в императорском театре. Делать больше нечего, пускать слухи. Да какое дело до того, что я болен, если все равно спектакль состоится и в пьесе все пребудет неизменно. Что там с хореографией последней сцены? Опять без меня все переделали по-своему? Татьяна Германовна жалеет вас, ищет легких путей, а этого не надо, потому что путь искусства должен быть колючим.

Он заворочался на тюфяке и с трудом сел. Алеша наклонился, подал ему корзину.