Подражатель - Коул Дэниел

— Просто… Это так похоже на Роберта, — ответила она. — У него есть эта… потребность создавать что-то прекрасное из уродливого. Мне, наверное, это в нем больше всего нравилось, — горько усмехнулась она. — Это же безумие. Я полагаю, это странно, но это был его способ справляться с вещами, которые он не мог принять.

— Например? — подтолкнула ее Маршалл.

— Например, когда в университете случился пожар. Они потеряли половину зданий факультета искусств — все эти годы работы, незаменимые… неповторимые. И знаете, что сделал Роберт? Он провел всю неделю по колено в обломках, воссоздавая, что мог, по памяти — такие невероятные пепельные скульптуры.

— Скульптуры? — спросила Маршалл, переглянувшись со своим коллегой.

Элоиза кивнула, печально улыбаясь воспоминаниям, несмотря на то, что она только что узнала о герое своей истории.

— Это было по-настоящему потрясающе… по-настоящему. О! Или тот раз, когда я сломала руку и мне сказали, что я не смогу рисовать еще несколько месяцев. Я была абсолютно безутешна. Но Роберт… он сидел возле меня почти двое суток, создавая на моем гипсе самые прекрасные рисунки, которые я когда-либо видела, чтобы меня развеселить.

— Что он нарисовал? — спросила Маршалл с интонацией, больше похожей на завистливую подругу, а не полицейскую.

— Нас, — улыбнулась Элоиза с блестящими глазами. — Нас, как Аполлона и Дафну… Что? — спросила она, замечая обеспокоенные лица детективов напротив нее. — …Что?!

— Вам нужно будет поехать с нами.

— Вы не подумали расплескать здесь исскусственную кровь? Чтобы сделать все это еще более кошмарным, — раздраженно спросил Чеймберс у констебля Работяги (никто не знал его настоящего имени), увидев галерею увеличенных фотографий с мест преступлений рядом с величественными произведениями искусства.

Они привезли Элоизу в Скотленд-Ярд для дальнейших расспросов, сделав ужасающую комнату в отделе убийств своим штабом для их растущей команды. Завороженная впечатляющими изображениями, Элоиза прошлась вдоль стены с уликами, пока Чеймберс выгонял своих подчиненных и включал свет.

— Это все дело рук Роберта? — спросила она отрешенно и ошеломленно.

— Да, — кивнув, отозвалась Маршалл уважительным шепотом.

— Они даже по-своему красивые, не так ли? — сказала Элоиза. — Я имею в виду, это, конечно, ужасно. Бедные люди, — быстро добавила она, но не смогла скрыть искру восхищения в своих ореховых глазах.

— Не спешите, — сказала ей Маршалл. — Любая информация, которую вы сможете нам дать, даже пустяковая, может оказаться важной.

— Я правда не знаю, чем могу вам помочь кроме того, что Роберт очевидно воссоздал в них переломные моменты своей жизни… Но я думаю, вы это уже знаете. — В ответ она получила два непонимающих взгляда. — Вы этого не знаете?

— Возможно, вы сможете рассказать подробнее? — предложила Маршалл, решив, что это будет звучать лучше, чем прямое признание, что они понятия не имели.

— Их нашли в этом порядке? — спросила у нее Элоиза.

— Да.

Она вытащила из кармана очки и надела их, анализируя фото вскрытия Генри Джона Долана, будто оценивала картину:

— Роберт всегда чувствовал родство с «Мыслителем», этой одинокой фигурой, сидящей в глубокой задумчивости посреди хаоса, изображенного во «Вратах Ада»: вовлеченной и все же какой-то отделенной, — сказала она. — Существуют разные интерпретации: некоторые считают, что это Данте, раздумывающий о своих девяти кругах Ада, в то время как другие думают, что это…

— Сам Роден, — закончил за нее Чеймберс, желая, чтобы люди вокруг услышали самую культурную вещь, которую ему, вероятно, доведется сказать за всю жизнь.

— Роберт придерживался второй теории, потому что таким он видел себя… интеллектуально… творчески — он воспринимал себя кем-то, не вписывающимся в свое окружение, с потенциалом, подавленным миром, который его не ценил.

— И это вас никак не встревожило? — спросил Чеймберс.

— Самоуверенность и искусство идут рука об руку, — пожала плечами Элоиза. — Раньше он рисовал его постоянно. Как одержимый. Если другие, задумавшись, просто рисуют каракули, он делал потрясающие наброски, сам того не осознавая.

Сделав краткую паузу, она перешла к части стены, посвященной Николетт Котиллард, держащей на руках своего мертвого сына, повторение шедевра Микеланджело.

— «Пьета». Это очевидная отсылка к его матери, — заявила Элоиза.

— Мередит? — удивленно выпалила Маршалл, думая, что шестифутовый садовый гном был бы более подходящей кандидатурой.

— Нет. Я имею ввиду его биологическую мать.

Чеймберс и Маршалл переглянулись, и оба сразу подумали, что, похоже, самое время для «вы можете рассказать подробнее?».

— Она была наркоманкой, — продолжила Элоиза, пока Маршалл бессознательно почесывала следы на внутренней стороне руки. — …Героин, грех, который она передала сыну при рождении. Мередит ничего из этого вам не рассказывала? — спросила она удивленно.

Маршалл лишь покачала головой в ответ, не желая, чтобы разговор переключился на тему прогрессирующей деменции пожилой женщины.

— Короче говоря, Роберт был очень крохотным и хилым ребенком, который даже дважды переставал дышать в первые несколько дней жизни. Он всегда пытался полностью осознать, насколько близко он был на грани существования — все его достижения или творения просто стерлись бы вот так, — она щелкнула пальцами, — если бы он оставался на руках у женщины, которая была слишком испорчена.

— Но Дева Мария не была наркоманкой, — заметила Маршалл.

— Но Николетт Котиллард была, — напомнил ей Чеймберс, — и мне не нужно говорить вам, какой потенциал был у Альфонса. — Уловив странный комментарий, Элоиза вопросительно взглянула на детективов, но ни один ничего не объяснил. — Возможно, он даже был достоин стать частью одного из «шедевров» Роберта Коутса, — продолжил он.

— Как и Генри Джон Долан, по такой логике, — скептически сказала Маршалл. — Я не вижу в этом сходства.

— Может, мы мыслим слишком буквально? — сказал Чеймберс. — Может, здесь больше символизма? Генри Долан несомненно был впечатляющим человеком. В другом столетии он был бы гладиатором или военоначальником, а не «растрачивался» бы на подтанцовку или массовку на телевидении.

— Теперь вы думаете скорее как Роберт, — сказала Элоиза. — Правда в том, что здесь мы глубоко в его голове, и я сомневаюсь, что мы сможем в этом разобраться. Что мы знаем — в своей собственной ненормальной манере он пытается найти смысл и красоту в уродстве своих свершений. И по какой бы то ни было причине, он выбрал это изображение, — она указала на фото скульптуры, — чтобы ассоциировать со своей травмой.

— Как насчет этого? — спросил Чеймберс, чтобы переключить ее внимание на следующее изображение.

— «Персей с головой Медузы», — сказала Элоиза. — Почему здесь нет фотографий тел?

— Потому что ему не удалось закончить.

— А. Моя лучшая догадка: это он, наконец-то освобождающийся от нее раз и навсегда.

— От своей матери? — спросила Маршалл. Элоиза кивнула.

— Хотя Мередит его усыновила, он назначал еженедельные встречи с ней до одиннадцати лет. У матери все еще было огромное влияние на его жизнь, пока… — Она замолчала. — Думаю, теперь это уже не имеет значения: пока он не украл опиоидные лекарства Мередит и не подсыпал их в чай своей матери, которая была на пути к восстановлению. К концу той недели ее нашли без сознания в притоне и отказали в доступе к нему, пока она не докажет, что она в завязке… чего никогда не случилось. Тот маленький поступок представлял собой его победу над худшим монстром в его жизни… Кого он выбрал на роль Персея?

— Мы не находили тело, — сказал Чеймберс.

— Тогда кого он выбрал для отрезанной головы Медузы?

— Меня.

— Вау. Он, должно быть, действительно вас ненавидит, — произнесла она с крайне озабоченным лицом.