Очерки, статьи - Эрнест Хемингуэй

— Откуда ты взялся?

— Каса-дель-Кампо, — сказал он с насмешливым распевом. Так, нараспев, выкликал когда-то фамилии мальчик-рассыльный в одном из новоорлеанских отелей, и с тех пор мы часто в шутку ему подражали.

— Вон освободились места, — сказал я, видя, что двое солдат со своими девушками встали из-за столика. — Пойдем сядем.

Мы сели за столик посреди комнаты, и, когда он поднимал стакан, я заметил, что руки у него были в смазке, а основания больших пальцев черные, словно натертые графитом, — от пулемета. Рука, державшая стакан, дрожала.

— Погляди-ка! — Оп протянул и вторую руку. Она тоже дрожала. — Обе такие, — пропел он тем же манером. А потом серьезно: — Ты был там?

— Мы снимаем.

— И хорошо получается?

— Не очень.

— А нас видел?

— Где?

— Когда атаковали ферму. Сегодня в три двадцать пять.

— Видел.

— Понравилось?

— Ничуть.

— Вот и мне тоже, — сказал он. — Все это, понимаешь, хреновое дело. Кому это понадобилось — посылать в лоб на такие позиции? Кому это, черт побери, вздумалось?

— А такому сукину сыну, по имени Ларго Кабальеро, — сказал маленький человечек в толстых очках, который еще до нас сидел за этим столом. — Как только ему позволили поглядеть в полевой бинокль, он стал генералом. Он сегодня и показывает свое мастерство.

Мы посмотрели на говорившего. Эл Вагнер, танкист, взглянул на меня и поднял остатки обгоревших бровей. Человечек улыбнулся нам.

— Если тут кто-нибудь понимает по-английски, вы, товарищ, рискуете, что вас расстреляют.

— Нет, не меня, — сказал человечек. — Не меня, а Ларго Кабальеро. А его надо расстрелять.

— Послушайте, товарищ, — сказал Эл. — Вы потише. Услышит кто-нибудь, подумает, что и мы с вами.

— Я знаю, что говорю, — сказал человечек в толстых очках. Я пригляделся к нему повнимательней. Он, казалось, действительно знал.

— Все равно, не обо всем, что знаешь, надо говорить, — сказал я.

— Само собой, — сказал он. — С вами-то говорить можно. Я вас знаю. Вы — свой.

— Ну, не настолько, — сказал я. — И потом, тут общественное место.

— А о секретных вещах только и можно говорить в общественном месте. Тут как раз никто и не услышит. Вы какой части, товарищ?

— У меня тут танки минутах в восьми ходу, — сказал ему Эл. — На сегодня отработались, и я до ночи свободен.

— Что же ты не помылся? — спросил я.

— А я собираюсь, — сказал Эл. — У тебя. Вот когда уйдем отсюда. У тебя найдется техническое мыло?

— Нет.

— Ничего, — сказал он. — Я кусочек ношу с собой в кармане.

Человек в толстых очках упорно смотрел на Эла.

— Вы член партии, товарищ? — спросил он.

— Да.

— А вот товарищ Генри — нет, — сказал человечек.

— Ну, тогда я бы ему не доверял, — сказал Эл. — Я таким не доверяю.

— Ах ты негодяй, — сказал я. — Пойдем, что ли?

— Нет, — сказал Эл. — Хочу еще выпить.

— О товарище Генри я все знаю, — сказал человечек. — А вот о Ларго Кабальеро вам еще кое-что не мешает узнать.

— Это обязательно? — сказал Эл. — Вы не забудьте, я в Народной армии. Как бы вы не подорвали мое моральное состояние.

— Понимаете, он так занесся, что сходит с ума. Он и премьер, и военный министр, и никого к себе не допускает. В сущности, он лишь честный профсоюзный работник, что-то вроде вашего покойного Сэмюеля Гомперса[59] или Джона Льюиса[60], а выдумал его Аракистайн[61].

— Вы пореже, — сказал Эл. — Я что-то не услежу.

— Ну да, Аракистайн. Наш посол в Париже. Он его и выдумал. Окрестил испанским Лениным, и бедняга стал пыжиться, а тут кто-то подсунул ему полевой бинокль — он и вообразил себя Клаузевицем[62].

— Это вы уже говорили, — холодно прервал его Эл. — Но с чего вы все это взяли?

— А как же, три дня назад он выступал в совете министров по военным вопросам. Обсуждали вот это самое, что сейчас происходит, и Хесус Эрнандес, просто так, шутки ради, спросил его, в чем разница между стратегией и тактикой. И вы знаете, что этот старикашка ответил?

— Нет, не знаю, — сказал Эл. Я видел, что наш собеседник начинает раздражать ого.

— Он сказал: «Тактика — это атака с фронта, а стратегия — это охват с флангов». Здорово, а?

— Хватит об этом, товарищ, — сказал Эл. — Не забывайте о моральном состоянии.

— Но мы все-таки разделаемся с Ларго Кабальеро, — сказал низенький товарищ. — Сейчас же после наступления разделаемся. Эта глупость его и прикончит.

— Ладно, товарищ, — сказал ему Эл. — Мне, знаете, утром атаковать.

— А, так вам опять атаковать?

— Послушайте, товарищ. Можете молоть, что вам вздумается, это даже интересно, я ведь не маленький, понимаю, что к чему. Но вопросов мне больше не задавайте. Чтобы не нажить неприятностей, понятно?

— Да я вас жалею. А так к чему мне.

— Ну, мы не настолько знакомы, чтобы и спрашивать и жалеть, — сказал Эл. — Вы бы, товарищ, лучше отсели за другой столик. Мне с товарищем Генри нужно поговорить.

— Salud, camarada, — сказал человечек, вставая. — Мы еще встретимся.

— Ладно, — сказал Эл. — Как-нибудь в другой раз.

Мы наблюдали, как он перешел за другой столик. Он извинился, сидевшие там солдаты потеснились, и нам видно было, что он сразу с ними заговорил. Они, казалось, слушали с интересом.

— Как тебе нравится этот человечишка? — спросил Эл.

— Право, не знаю, что сказать.

— Вот и я тоже. Насчет наступления-то он прав. — Он взялся за стакан и посмотрел на руку. — Видишь? Теперь все в норме. Я ведь не пьян. Перед атакой я никогда не пью.

— А как сегодня было?

— Ты же видел. Как по-твоему?

— Ужасно.

— Вот именно. То самое слово. Ужасно. Он, вероятно, сейчас применяет и тактику и стратегию одновременно. Мы атакуем в лоб, а другие с обоих флангов. И как там у остальных?

— Дюран взял новый ипподром. Сузили их перемычку к Университетскому городку. Вышли на Корунское шоссе. Но уже со вчерашнего утра топчемся у Серро-де-Агильяр. Сегодня опять пытались. Дюран положил больше половины своей бригады. А как у вас?

— Завтра опять попробуем взять эту ферму и церковь. Главное — церковь, ту, что на вершине холма. А весь склон изрезан оврагами и насквозь простреливается, по крайней мере, с трех пулеметных точек. Они там глубоко зарылись и с умом. А у нас не хватает ни легкой артиллерии, чтобы прижать их, ни тяжелой, чтобы выковырять. У них противотанковые в тех трех домах да еще батарея возле церкви. Словом, мясорубка.

— А на какое время назначено?

— Не спрашивай. Говорить не имею права.

— Да я насчет съемки, — сказал я. — Сбор за картину весь пойдет на санитарные машины. Мы сняли контратаку Двенадцатой бригады у Аргандского моста. И ту же Двенадцатую мы снимали на прошлой неделе, когда она атаковала Пингаррон. Там удались несколько кадров с танками.

— Танки там были ни к чему, — сказал Эл.

— Знаю, — сказал я. — Но снять удалось. Так когда же завтра?

— Выходите пораньше и ждите, — сказал он. — Но не слишком рано.

— А как самочувствие?

— Чертовски устал, — сказал он. — И голова трещит. Но вообще лучше. Выпьем еще по одной и пойдем к тебе, я приму ванну.

— Может быть, сначала поесть?

— Нет, грязен я, чтобы есть. Ты займи столик, а я пойду выкупаюсь, и встретимся в «Гран-Виа».

— Я лучше пойду с тобой.

— Нет, займи там столик, а я скоро приду. — Он уронил голову на стол. — Сил нет, трещит. Это все шум в этих лоханях. Даже когда его уже не слышишь, он словно застрял в ушах.

— А может быть, тебе поспать?

— Нет. Лучше посижу вечер с тобой, а потом сосну на месте. Не хочу два раза просыпаться.

— А что, у тебя кошмары?

— Да нет, — сказал он. — Держусь. Не хочу болтать зря, но знаешь, Хэнк, мне кажется, что завтра меня убьют.

Я трижды коснулся стола кончиками пальцев.

— Это каждому мерещится. И у меня это часто бывало.

— Нет, — сказал он. — Со мной такого не случалось. Но завтрашняя затея бессмысленна. Не знаю даже, удастся ли мне довести своих. Ну как их заставишь, если по захотят? Потом, конечно, можно расстрелять. Но на месте — не захотят они, как их сдвинуть? Расстреливай их — все равно не двинутся.

— А может быть, если так обстоит дело, оно и к лучшему?

— Нет. Пехота у нас завтра будет хорошая. Не то что сегодняшняя шваль.

— Ну, так, может быть, и все пойдет как надо.

— Нет, — сказал он. — Не пойдет как надо. Но я сделаю все, что от меня зависит. Во всяком случае, развернусь и выведу их туда, где отваливать можно будет только по одному. Может быть, сумею. На троих я могу рассчитывать. Если, конечно, кого-нибудь из них не подобьют с самого начала.

— А кто эти надежные?

— Есть у меня один дюжий грек из Чикаго, он куда угодно полезет. Он из таких. А еще француз из Марселя. У него левое плечо в гипсе и две незажившие раны, а он потребовал выписать его из госпиталя ради этого дела, его придется привязывать ремнями, и не знаю, как он справится. Просто физически. Глядя на него, сердце разрывается. Он был водителем такси. Я слишком много болтаю, останавливай меня.