Большая Засада - Жоржи Амаду

— Ты с ума сошел, Зе Педру?

Игроки в ронду на мгновение остановились, но потом снова с облегчением принялись тасовать засаленную колоду карт. Старик, обращаясь к Бернарде, заговорил более мягко. Начальник наемников, которые несли стражу в амбаре, не казался обиженным обвинением проститутки: никто из тех, кто знал его, не мог назвать его трусом. К тому же он не забывал, что болтливая девица принадлежит капитану Натариу. Если бы наемник осмелился что-то сделать, даже сам Господь не спас бы его. Жерину считался ответственным за какао и за людей, служивших под его началом.

— А что мы можем сделать, Бернарда? Скажи мне то, чего я не знаю. Мы к этой заварухе не имеем отношения. Нам платят, чтобы мы охраняли какао полковника, и если они сюда явятся, то это будет уже наша работа. Но только в этом случае.

— Но они грабят магазин и говорят, что схватят женщин и пустят по рукам, одну за другой.

— Мы здесь не для того, чтобы сторожить товары Турка или дырки проституток. А как ты думала? Ты думала, это город? Это глухое местечко с трактиром, четырьмя проститутками, ну и мы тут еще сидим в амбаре полковника — каждый за себя, и Бог за всех. Если хочешь, оставайся здесь, с нами, и ничего не случится.

Он пошел к двери, где стояла Бернарда, удрученная и встревоженная, и сказал без всякой злобы:

— Если ты не хочешь остаться, если ты решила помереть из-за Турка, то иди. Но мы отсюда не выйдем. Если они сюда явятся, мы им покажем, где раки зимуют. У нас только одна жизнь и одна смерть.

Ни в ящиках, ни на полках, ни на здоровенных плитах прилавка ничего не было — и где же этот проклятый турок запрятал золотишко? Они разобрали все, вещь за вещью, — утомительная и бесполезная работа. «Ну где-то же оно есть!» — снова заявил Манезинью, которого торопили подельники: пьяному Жанжау не терпелось насладиться задницей негритянки, а Шику Серра жуть как боялся неожиданного нападения погонщиков.

Да где же оно? В мешках с мукой, с фасолью, с кукурузой? Они отворили настежь передние двери и в ярости начали швырять товары наружу, нагромождая их под дождем. Они рассыпали фасоль и кукурузу, рис и муку, тростниковый сахар, разрезали кинжалом кусок сушеного мяса. Чтобы прогнать страх, Шику Серра дал из револьвера очередь по горлышкам бутылок; сидевшие в зарослях проститутки, услышав грохот, описались от ужаса.

Стоя под дождем за хлебным деревом, Педру Цыган и парень из Арсоабы силились что-нибудь разглядеть, но едва различали двигавшиеся в темноте фигуры. Жанжау и Шику Серра громоздили одни продукты на другие, Манезинью вылил на кучу керосин и разжег огонь. Последовала перебранка, послышались громкие угрозы. Жанжау хотел поджечь дом, Манезинью с воплями кинулся на него. Ясное дело — мешок с монетами был там, надежно спрятанный где-нибудь в глубине, главарь банды планировал вскорости вернуться сюда, когда турок вернется из путешествия. Под дулом пистолета Фадул сам приведет их к добыче. Сам все отдаст да еще спасибо скажет.

Жанжау, у которого в голове вместо мозгов было дерьмо, хотел задержаться в селении подольше, чтобы было время отодрать негритянку, но Манезинью даже слушать его не захотел:

— Оставайся, если хочешь, чтобы погонщики тебя убили. Дуй отсюда! — приказал он Шику Серра, который ни о чем другом и не мечтал.

Вдвоем они стремительно выбежали, стреляя в воздух на прощание. Жанжау обвел взглядом окрестности с упрямством полного идиота — как тут увидишь оборванку в такой темноте, даже если сладкая задница и осталась ждать его в эдакую бурю? Наконец он сдался: разрядил оружие в сторону пустыря, где встретил ее, выругался и пришпорил осла что было мочи, спеша догнать подельников. Он снова грязно выругался — ни сокровища, ни задницы негритянки.

Пламя не выдержало проливного дождя и понемногу угасло; ветер разнес сильный запах кукурузы, сахара, жженой фасоли, подгоревшего мяса. Бродяга и сарара вышли из-за хлебного дерева и приблизились. Педру Цыган прошел, не останавливаясь, мимо костра и понесся в дом — кто знает: может, ему повезет больше, чем жагунсо? Он тоже был убежден, что существует несгораемый ящик, полный золотых монет, скопленных Турком, но это не мешок, это сундук. Помощник погонщика, новичок желторотый, не знал об этой байке и удовольствовался тем, что удалось спасти из огня. Вскоре к ним присоединились мужчины из амбара, женщины, вернувшиеся с болота. Они жадно делили то, что осталось после грабежа, и то, что можно было еще вытащить из пламени. Так пропала часть знаменитого состояния Фадула Абдалы, та, которую он не увез на себе, — товары, оставленные в кабачке.

Всю ночь напролет Педру Цыган неутомимо разгребал завалы, даже когда все остальные ушли. Его воодушевили две бутылки кашасы, чудом спасшиеся от ярости Манезинью, страха Шику Серра и жажды Жанжау — любителя задниц и грабежа трусливых ловкачей.

Если верить версии неисправимого бродяги Педру Цыгана, проклятия Фадула, сотрясавшие небо и землю, буквально расшатали земную ось — так ужасны они были. Анум и мутум, попугаи и арара стайками разлетелись по самым дальним закоулкам леса, ежики схоронились в расщелинах деревьев, спящие жупара внезапно проснулись, песчаные тейю залезли под камни, кейшада и лесные свиньи кайтиту стремительно выбежали, змеи застыли настороже, готовясь к прыжку. Казалось, все это враки известного хвастуна, бездельника без руля и ветрил.

Однако выяснилось, что рассказы других свидетелей возвращения Турка в Большую Засаду через три дня после ограбления также изобиловали драматизмом и напыщенностью. В ярости он бил себя в грудь сжатыми кулаками, затем в отчаянии воздел огромные руки к небесам, призывая невнимательного, небрежного, забывшего о нем Бога маронитов, на которого он, уезжая, оставил свой дом и свои товары. Он раскрыл рот и испустил крик раненого животного, преданного собственным отцом. Громко вопя, он обвинял Бога в том, что тот оставил его в самый важный, в самый горький час, — и все это по-арабски, что делало зрелище еще более патетическим. С Господом Фадул всегда разговаривал на родном языке — он не был уверен, что Всевышний понимает португальский. По-португальски он поклялся жестоко отомстить — клятвы эти были пустыми, бессмысленными. Где, как и когда он мог исполнить их? Никогда.

Разъяренный диалог со Всевышним помог ему облегчить душу, которую сжимала страшная тоска. Бог не покинул его, но подверг его характер и веру испытанию, более тяжкому, чем ночные кошмары с голой и недостижимой Зезиньей. В то же самое время он спас ему жизнь, уведя из Большой Засады именно во время нападения.

На глазах у всех он умолк, успокоился. Взгляд остановился на беспорядке и мусоре, как будто он хотел, чтобы эта картина осталась в его памяти навсегда. Потом он позвал Лупишсиниу и дал указания: начать работу с прилавка и полок; кровать — дело не такое уж спешное. В тот же самый день, когда он вернулся и обнаружил несчастье, сеу Фаду снова начал обслуживать посетителей.

По собственному желанию он о случившемся не вспоминал, но если другие начинали разговор — не уклонялся, отвечал благоразумно, демонстрируя спокойствие и смирение. Он не жаловался, что никто не вмешался и не встал на защиту дома и магазина, находя для такого поведения объяснение и оправдание: только безумец будет рисковать жизнью, спасая мешки с сахаром и льняные катушки. Жерину сам рассказал ему о попытке Бернарды и о том, как было сложно удержать ее в сарае и спасти от смерти и группового изнасилования. Если бы они увидали такую красотищу, которая сама вдет к ним в руки, то тогда прощай, Бернарда! Прежде чем убить ее, они бы ее попользовали как следует: трое одновременно, под предводительством Жанжау Фаншау, любителя задниц. Турок поддержал старика: он правильно поступил, Бернарда была не в себе.

Он не говорил, что уедет торговать в другое место, и меньше всего хотел возвращаться к жизни бродячего коробейника: казалось, будто ограбление только укрепило его в решении обосноваться в Большой Засаде. И все же Фадул потерял свое взрывное веселье, жизнерадостность: не шутил и не балагурил с посетителями, как раньше, — и сколько бы его ни пытались раззадорить, на губах не появлялась улыбка. Что случилось с Турком, который прежде травил байки, шутил и болтал без умолку, был изобретательным и остроумным, которого обожали проститутки? Обеспокоенные, они спрашивали друг у друга, начнет ли когда-нибудь кум Фадул снова смеяться и шутить.

Погрузившись в работу с присущими ему упорством и жадностью до барышей, турок превозмог печаль и ярость. И все же была боль, которая продолжала сжимать ему грудь, мешала спать, грызла его изнутри, не давая покоя, — это была невозможность отмщения. Ему было больно осознавать, что жагунсо, которые вторглись в его собственность, попортили и разворовали ценное имущество, гуляют на свободе: живут в свое удовольствие, недосягаемые для него. Фадул чувствовал себя несчастным — жизнь была грустной и несправедливой.