Охота на Герострата - Антон Первушин

Дядя Степа-милиционер надувает щеки и свистит в невидимый свисток…

На самом-то деле ни на минуту все эти двенадцать дней я не забывал, что и сам являюсь членом Своры, и что в извилинах моих ковырялись не меньше, чем в извилинах того же несчастного Заварзина, страхового агента Альфа. Стремительно развивавшиеся — целый поток — события первых трех дней как-то сгладили страх, мгновенно возникающий при мысли, что со мной будет, если Герострат сумеет как-то инициировать заложенную мне в голову программу. Это, а с ним и намерение попытаться через Марину избавиться от предателя, сидящего в моей голове, отодвинулось на второй план.

Но теперь, в пустые дни ожидания, страх вернулся, и как подтверждение худшим из моих опасений стало то, что я обнаружил неспособность свою спокойно, вдумчиво размышлять на эти темы, не говоря уже о безрезультатных попытках проникнуть за завесу ложной памяти о финале майских событий.

Немедленно возникали сильные головные боли, разбивавшие в осколки любую мысль, выводившие меня из себя. Не спасал от них и точечный массаж Марины. Хотя здесь она показала себя настоящим мастером; не помогли и многочисленные медицинские препараты, которые во множестве и пестром разнообразии содержала в себе аптечка «явки». Боли заставляли чувствовать себя неполноценным, инвалидом, и я просто бесился, хорошо понимая, откуда все это идет. И все чаще возвращался к идее воспользоваться умениями и опытом Марины, чтобы избавиться от самого присутствия программы в моей голове. Тем более что после неудач моих партнеров из ФСК эта идея стала рассматриваться мной под новым углом приложения.

Но если до разговора с капитаном мои размышления на эту тему имели исключительно спорадический характер, то после разговора, после небрежной фразы: «Думайте что хотите», я ни о чем другом думать больше не мог.

Нас используют втемную. У тех, кто использует нас с Геростратом ничего не получается. Значит, нужно попытаться выйти из проложенной для нас колеи, вырваться из плоскости существующей схемы, предложить такое решение, которое не могло быть предусмотрено ни одной из участвующих в игре сторон; которое все возможные планы опрокидывало бы вверх тормашками, а следовательно, могло бы привести к результатам, неожиданным для многих. Для Герострата, например.

В этом деле, думал я, вышагивая по комнатам «явки», ты можешь рассчитывать только на себя. Как и тогда, в мае — помнишь, надеюсь? Да, с тех пор ты изменился, слегка обрюзг и подрастерял самоуверенности. Но может быть и к лучшему. Новые времена — новые люди. И излишняя самоуверенность не в почете. Но вот вопрос на засыпку: что ты можешь сделать один, да еще сидя здесь, под замком, под неусыпным надзором бойцов, которые наблюдают за окнами «явки», не махнет ли кто белым платком или листком? Теоретически, конечно, можно уйти отсюда. И вряд ли после побега за тобой будет объявлена охота такого же масштаба, как за Геростратом. Но что ты будешь делать на свободе?..

Три дня. Через три дня возвращается из Европы моя Елена. А в городе полно иностранцев и прочих обывателей. И если уж такая организация, как Федеральная Служба Контрразведки, не сумела до сих пор выйти на след этого фокусника, справишься ли ты один? Очень сомневаюсь.

Однако есть иной путь. Для тебя он неизмеримо страшнее. Даже думать о нем сейчас тебе тяжело и страшно, всего передергивает и вспоминаются перемешкой лицо дяди Степы-милиционера; разбитое лицо Юры Арутюнова; пустые глаза Эдика Смирнова; руки Люды Ивантер, ласкающие обнаженное тело; наконец, Заварзин в облике Годзиллы, не по-человечески растянутые черты. А как я… как я буду выглядеть, если меня «запустить»?

Но это путь, еще один путь к Герострату, и хотя ты, Борис Орлов, не относишься к категории Би, все ж и ты член Своры, а значит, и в тебе где-то запрятана путеводная ниточка к Герострату. А про страх забудь, страх затолкни подальше, потому что умирают люди, и хотя ты не видел лиц большинства из них, знания об этом тебе должно быть вполне достаточно, чтобы пересилить, перебороть жалкий, в общем-то, страх.

Так думал я, шагая в библиотеку, где устроилась над очередным альбомом Марина. Я полагал, что она согласится мне помочь. Просто хотя бы из чисто научного интереса. И сумеет удержать себя в руках в случае экстремальном. По крайней мере, мне хотелось на это надеяться.

Но другого, третьего, пути я не видел. Только так. И, отогнав все особенно опасные сейчас мысли и воспоминания, например, о предупреждениях Марины по поводу невозможности постороннему программисту до конца разобраться в самой простенькой программе своего коллеги, я остановился на пороге библиотеки и, опершись плечом о дверной косяк, обратился к Марине прямо:

— Марина, у меня есть одно предложение. Только что приходил Сифоров…

— Есть новости? — подскочила она.

— Новостей нет, — я отрицательно покачал головой. — И это самое плохое. Мы вполне можем упустить Герострата, если уже не упустили. К этому идет. И если наши партнеры, донельзя увлеченные своими затеями, могут продолжать свои игры до бесконечности, то я так не умею и не возьмусь.

— Что же предлагаете вы, Борис?

— Очень простой ход. Когда-то, Марина, я тоже был членом Своры, и вот здесь, — я выразительно постучал себя пальцем по виску, — тоже сидит наш общий противник. Я думаю, можно рискнуть, попытаться отыскать его там.

Я замолчал, дожидаясь ее ответа. Неслышно перевел дыхание: главное сказано, и ничего страшного не произошло.

Марина, поджав под себя ноги, уселась в кресло, опять начала перелистывать альбом — кажется, это был Кандинский — но чисто машинально, на репродукции она не смотрела, взгляд ее рассеянно блуждал в стороне, по полкам с роскошными фолиантами.

Я ждал.

— Вы отдаете себе отчет, насколько это рискованно? — спросила наконец она. — Вы же видели, что стало с тем парнем… страховым агентом.

— Видел и отдаю. Вы только скажите мне, Марина, у меня есть хотя бы шанс?

— Шанс всегда есть. Но что мы будем искать, что мы можем найти?

— У меня есть основания полагать, что часть моей памяти была заменена. Я хотел бы знать, что находится там, за блоками ложных воспоминаний. Может, отыщется ниточка к Герострату.

— Вы уверены, что отыщется?

— Я уверен в одном: нужно попробовать!

— Зачем?!

— Это ход, которого от нас не ждут. Никто не допустит и мысли о том, что я решусь на подобный шаг. Но я решился. И ради успеха дела вы должны, Марина, мне помочь.

— Но риск, Борис, риск! Не буду я этого делать.

Я оттолкнулся от косяка, пересек комнату и, чуть помедлив, встал перед ее креслом на колени. Марина отпрянула:

— Что?.. Зачем это?!

— Марина, помоги мне, — сказал я, заглядывая ей в глаза. — Мы знаем друг друга всего двенадцать дней; знаем, наверное, еще очень плохо. Я не знаю, например, что значит для тебя мое предложение, но ты — единственная, кто может мне помочь. Я прошу тебя, Марина, первый и последний раз прошу: помоги мне.

Марина качала головой, слушая меня, и я решил было уже в отчаянии, что она откажется, но вместо этого она только сказала:

— Ты не знаешь, Борис, ЧЕГО ты у меня просишь на самом деле. Если бы ты понимал, знал…

— Марина, мы должны это сделать.

И она согласилась. Нехотя кивнула, встала на ноги, поправляя блузку, и мы пошли в гостиную. Не берусь объяснить, почему именно туда, но не в кабинет же нам, в самом деле, было идти. В гостиной Марина указала мне рукой на одно из кресел, стоявшее спинкой к окну, и ушла за своим чемоданчиком. Я сел, чувствуя, как замирает сердце; дыхание перехватило и пришлось сосредоточить все силы, чтобы не выдать в оставшиеся минуты Марине своего страха, своей нерешительности.

Она вернулась через минуту, остановилась посередине гостиной, глядя на меня.

— Нет, не могу… — сказала она почти жалобно.

Я вскочил, схватил ее за плечи, прижал к себе; она дернулась, словно руки мои были наэлектризованы.

— Надо, Марина, — (убежденность! Главное — убежденность). — Мы сделаем это.

Она расслабилась, и когда я отстранился, то увидел слезы в ее глазах.

— Если бы ты только знал, Борис, чего у меня просишь…

Она положила чемоданчик на журнальный столик, на тот самый, где Сифоров разбрасывал помеченные большой кровью карточки, — еще один знак судьбы — открыла и передала мне наушники. Я взял их в руки, ощутил под пальцами холод металлической дужки, одел наушники и откинулся в кресле.

— Начинай, — сказал я Марине, успев подумать, что так по-настоящему и не простился ни с мамой, ни с Еленой, но жалеть теперь об этом поздно.

Я ожидал, что будет мелодия. Впрочем, может быть, и была это мелодия, но мне она показалась невообразимо сложной какофонией, в которой трудно было различить ритм, хоть какую-то упорядоченность.