Цена сокровищ: Опасные тайны Китеж-града - Елена Езерская

– Но Олег говорил, что милиция проверила всех партнеров Чернова по бизнесу, всех друзей – предполагаемых и мнимых, – засомневался я.

– Надо будет посоветоваться с Вальтером, – задумчиво сказал Хорст, – после нашего возвращения они как-то заново сблизились с Сашей, возможно, он что-то мог ему сказать. Для него это тоже был страшный удар, они, как и вы с вашим другом, выросли вместе. Сашу уже не вернешь, так хотя бы помочь вашему Олегу. И Стелле.

– И вы называли меня максималистом? – Я не смог удержаться от не слишком доброй усмешки.

– Дружба, Игорь Сергеевич, это не максимализм, – жестко ответил мне Хорст. – Мужская дружба, любимая женщина и дети – это три кита, на которых зиждется жизненное кредо каждого представителя сильной половины рода человеческого. Возможно, вы этого еще не поняли или боитесь признать эти корни своими, но так оно и есть, так было и так будет. И что бы вы мне ни говорили, вы взялись распутывать это дело, подсознательно руководствуясь именно этими вечными мотивами. И не воображайте, что я вас осуждаю или иронизирую над романтичностью вашего поступка, для меня эти три составляющие моей жизни – не только слова, не просто слова и совсем не слова. Это мое мировоззрение, мои принципы, которым не изменяют. Верность этим принципам я ценю и в других. И мне неприятно, когда мужчина стыдится того, что делает его сильным, – мужской дружбы и любви к женщине и детям. Я называю это малодушием и отношусь с подозрением ко всем, кому эти чувства кажутся смешными и наивными. Я выразился ясно?

– Сложновато по конструкции, но если отсеять эмоции, то в общем и целом – да. – Мне так не хотелось сдаваться: Хорст меня поучал! Я отцу не позволял читать мне нотации и давать наставления. Мы с отцом всегда разговаривали по душам при удобном стечении обстоятельств и поэтому крайне редко. Иногда мне казалось – он меня не слышит, он забыл о моем существовании, он весь погружен в свои формулы и теории, порой мне его так не хватало – в реальной жизни, каждый день, но потом я понял – это и есть отцовская педагогика. Он приходил на помощь только тогда, когда я сам не мог сделать больше, но никогда не завершал мою работу за меня. Отец не вмешивался в мои отношения с коллегами или подругами, иногда мне казалось, что моя жизнь его не интересует совсем. Но время от времени происходило что-то такое – случайный разговор, мимоходом оброненная фраза, неожиданный жест доверия, – после чего я понимал: я ошибался, отец всегда оставался рядом со мной – он стоял чуть в стороне, но ни на минуту не выпускал меня из виду.

– Наверное, очень трудно быть вашим сыном. – Я и сам не понимаю, как это вырвалось у меня, но я понял – мои слова ошеломили Хорста. На мгновение он замер, точно готовился к прыжку – смертельному для своего визави, но потом взял себя в руки и сухо сказал:

– Я прошу вас держать меня в курсе всего, что будет происходить. Звоните мне, как только у вас появятся новые сведения или догадки. Свой номер я сообщу вам через час, ждите моего звонка.

– Вы не боитесь афишировать свой номер? – удивился я.

– Это будет номер нашей прямой связи, – холодно ответил Хорст. – Так что, если по этому номеру мне позвонит кто-нибудь еще или в ответ я услышу незнакомый мне голос, я буду знать, что вы либо предали меня, либо у вас крупные неприятности и вас необходимо спасать, если, конечно, не будет слишком поздно…

«Тебя кто-то очень сильно испугал?» – спросила Татьяна, собирая вечером на стол. «Вы точно подготовили все, что будет вам нужно в дороге? Это же не самолет, больше суток плестись, забытое просто так с полочки не возьмешь», – вопросом на вопрос ответил я. «Танечка, я оставила на тумбочке свои очки, ты не могла бы, милая, их мне принести, а то боюсь, вилку мимо рта пронесу», – попросила Анна Петровна, появляясь в дверях кухни. Татьяна кивнула и вышла, а я невольно поморщился – мне показалось, она собиралась заплакать, этого только еще не хватало. «Тебе не следует ее обижать, – тихо сказала Анна Петровна, – она славная и, кажется, неплохо относится к тебе». «Лучше, чем достаточно. – Я дал ей понять, что прекрасно знаю, что Татьяна думает обо мне. – Именно это меня и напрягает». «А ты перестань бояться, – посоветовала Анна Петровна, – просто прими ее как есть, вместе с ее чувствами, и скоро сам увидишь, что твоей независимости никто не угрожает, кроме тебя самого». Я собирался поинтересоваться у нее, что значит сия тирада, но Татьяна уже вернулась, и мы сели ужинать.

Разговор за столом не складывался, да я и не желал этого. Мне было довольно встречи с Хорстом, и только дома я понял, насколько отвык от диктатуры. Собственно говоря, я ее не знал. Дома отец с феноменальной изобретательностью пресекал любые попытки мамы к самоутверждению. Он умудрялся создавать впечатление, что потакает ей во всем, но сохранял независимость собственных суждений и поступков. И даже когда она все-таки вмешивалась в его жизнь, ему удавалось гасить конфликты – не за счет самоуничижения или нанося ответный удар, разумеется – фигурально выражаясь, а обращая все в шутку, сводившую на нет мамины территориальные и интеллектуальные претензии. Она «разорила» немало дружеских гнезд по разным причинам: у кого-то с ней вышли рецептурные разногласия, чью-то жену она приревновала к отцу, заподозрив в чрезмерном, как ей казалось, внимании к нему. Отец перестал ходить с нею в гости к прежним знакомым, но все праздники проводил дома, отчего создавалось впечатление, что мама победила и он выбрал ее. На самом деле он перераспределял свое время с такой точностью, что создавал для нее иллюзию своего постоянного присутствия. И раз и навсегда отвоевал для себя право на невмешательство в его кабинет и на Анечку. Честно говоря, мне нравилось, как мама и папа находили общий язык, будучи при этом совершенно разными людьми. Сам я не желал такой жизни для себя, но восхищался тем, как они с ней справлялись.

Нет, в моей семье не было тиранов, точнее – каждый из родителей был для другого этим самым тираном и, уступая в чем-то одном, одерживал свою маленькую победу в следующей «схватке». Из этих чередований и складывалось равновесие, разрушить которое не удалось никому, даже Анне Петровне. Она просто «зависала» в верхней точке отцовского маятника и ждала, когда он снова переместится в ее направлении, чтобы потом опять оказаться центростремительно притянутым к противоположному апогею. Где он, кстати, тоже надолго не задерживался, что было вполне оправдано законами механики, иначе это было бы уже не равновесие.

Хорст меня не испугал, мне стало неуютно от самой модели его жизни. Конечно, я не стал бы называть ее тюрьмой, но все-таки она была заметно нормативной. И если в моей семье, в моем кругу под нормой всегда понималась среднестатистическая величина, предполагающая, что есть еще и предельные нижнее и верхнее значения, то в образе мыслей и поведении моего нового знакомого чувствовалась тяга к прямой стандартизации. И норма была не одним из возможных значений, а единственно возможным. А эти его три немецких «ка» – киндер, кюхен, кирхе – на новый лад! Я не был склонен видеть в образе мыслей Хорста влияние только военного прошлого и идеологического воспитания в духе его времени, нет, это было гораздо глубже и являлось внутренне присущим качеством его характера, его личности. И если честно, мне было бы любопытно познакомиться с Хорстом-младшим. Все мы – отражение своих родителей, я бы хотел проверить свое впечатление о его отце.