Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II - Андрей Лазарчук

Всё было бы просто замечательно, если бы не кошмары.

Поначалу это были просто дикие роскошные сны, где всё смешалось: дворцы, пещеры, рыцари, лётчики, чудовища… всё было этакое лёгкое, необязательное, и даже страх был щекочущий, приятный. Но постепенно сны становились проще и как-то медленнее, реальнее, плотнее, по ним уже не порхалось. Послевкусие тяжёлого ужаса сохранялось потом долго. Иногда возникал кто-то знакомый, но забытый – в позе попавшего в паутину. Рука вытянута прощальным жестом… Она пыталась вспомнить его имя, но натыкалась на преграду из чёрного блестящего камня. Последние же дни всё дошло до крайней степени упрощения: Отрада – во сне у неё уже не было имени – оказывалась в каком-то закрытом пространстве, и с нею там что-то происходило: примитивное и грубое. Такое, что нельзя было вспоминать. Но – как изгнать из памяти ощущение стены, в которую вжимаешься изо всех сил, в которой спиной чувствуешь каждую неровность, каждую щербинку и трещинку… и к которой вдруг в последний миг проникаешься непонятной противоестественной любовью…

Отрада просыпалась всегда от удушья – потому что сама себе во сне зажимала рот руками.

Трещинки в потолке – слева у окна – складывались в знакомый профиль. Зачем ты ушёл? Зачем?..

Скорей бы уж эта свадьба, иногда с презрением думала она. В конце концов, Венедим ей даже чем-то нравился. В нем была безыскусность и надёжность. Но Венедим всё ещё ходил на костылях: нога его вроде бы срослась, но пока не слушалась, не держала. Он лечился на горячих серных источниках в Агафонике, в дне пути от Петронеллы. А Вандо хотел, чтобы было по обычаю: жениху следовало нести невесту к алтарю на руках.

Всё складывалось настолько сурово предопределённо и неизбежно, что сны могли оказаться этакой подсознательной аллегорией грядущего…

Мелиора. Поместье Паригориев

…Он опоздал на секунду: засов взвизгнул. Покои матери теперь были закрыты изнутри. Их там человек восемь, подумал Алексей отстранённо. Ещё трое – он видел – сбежали по лестнице вниз. И неизвестно, сколько их на первом этаже…

Провал в памяти. Что-то было. Топор в руках.

Зачем тебе такие двери, однажды спросил он, и мать засмеялась: я женщина одинокая…

Хорошая дубовая дверь. Хороший железный засов…

Они не сразу испугались, нет. Ведь их было так много…

…зарубил последнего – кто-то внутри холодно вёл счёт – и оглянулся. Дом уже было не спасти, огонь рвался из окон кухни и столовой… он сунул Аникит в руки толстой кухарке: подержи – а сам бросился в дым, задержанного дыхания должно было хватить минуты на две… Апостол лежал почти у самого порога, такой тяжёлый… он всё порывался что-то сказать, хватал рукой, но из горла вместо звуков вырывались только красные пузыри, а потом кровь хлынула волной, он судорожно дёрнулся и замер…

Дворня стаскивала зарубленных мародёров-крайнов на задний двор, мать распоряжалась спокойно и деловито, будто ничего не произошло, так, пустячок, не о чем говорить… а Алексей вдруг словно закостенел. Ему помогли отойти в сторонку, заботливо усадили в вынесенное из горящего дома кресло, дали вина. Он сидел и смотрел на огонь.

Сознание остановилось. Не поток, а лужица. Льдинка.

Великий чародей умер…

Виновник всех несчастий последних лет – вот он, лежит, вцепившись в своё мёртвое горло мёртвыми пальцами, а душа его проваливается куда-то, проваливается…

До чего же он этого боялся, несчастный сукин сын!

Когда стало светло, мать велела заложить дорожную карету и две фуры. У неё был ещё один дом – в Столии.

Часть дороги Алексею было по пути с этим обозом. Да и не бросать же мать на дорогах без охраны…

Только под вечер, когда разместились в старом и тесном постоялом дворе у моста через Сухую речку, Алексей сумел наконец прочесть в себе ту мысль, что так тревожила и не давала покоя.

Теперь, когда чародей Астерий мёртв, можно распелёнывать и будить кесаря…

Мелиора. Болотьё

– Что? – Сарвил не поверил.

– Астерий умер, – повторила Ларисса с дрожью в голосе. – Он умер быстро и бесповоротно. От железа. Он умер. Душа его внизу, на равнинах. Он умер…

– Значит, скоро и мне… нам. Вы ведь пойдёте со мной?

Молчание.

– Да… – еле слышно.

– Теперь уже, наверное, можно сказать: это ведь вы помогли тогда Пактовию?

– Можно. Нет, не я. Я лишь… была при этом. Да. Только так и можно сказать.

Очень долгое молчание.

– Он… знает – кто? Хотя бы – догадывается?

– Уже всё равно. Никто ничего не сумеет сделать…

Мелиора. Юг. Целебные воды Агафоники

– Камен! Эй, сотник Камен!

Не сотник, а тысячник, мысленно поправил кричавшего Камен, медленно и солидно сходя с коня и разводя руки для объятия. Улыбка лезла на его лицо, он сгонял её, но она всё равно лезла…

– Венедим, дружище! Какими судьбами?

– Это ты – какими судьбами? Я-то здесь уже второй месяц.

– Ну? Вот не знал, а то бы раньше приехал. Слышал, что ты уцелел тогда, азахи рассказывали… Всё равно не думал, что встречу. Ну, рассказывай. Что нового? Женишься скоро, говорят?

– Ну… да. Наверное.

– Чего это ты? Не охота, что ли?

– Да нет… Ты сам-то как? Не ранен, смотрю. Отчего же сюда приехал?

– Пока тихо, решил подлечиться. Свежих ран не заработал, хвала Создателю, а вот старые никак не уймутся. Тысяча моя тут неподалёку, меловой тракт охраняет.

– Тысяча уже, значит?

– Слово одно, что тысяча. Если по клинкам, то три сотни полного состава набираются да ещё отдельных два десятка. Всё молодёжь…

– Ну, это-то понятно. Ты остановился где?

– В трактире… эх, как же его… а, "Зелёное яблочко".

– Почти рядом со мной. Это отлично. А лечиться у кого, не договаривался ещё?

– За тем и еду.

– Тогда я тебе порекомендую Аэллу Саверию. Сначала-то меня другая ведима пользовала, и всё без толку. Теперь же – ну, просто с каждым днём… веришь, ещё дней пять назад на ногу наступить не мог.

– А она согласится?

– А мы попросим.

Баня ведимы Аэллы стояла на камнях, из-под которых вытекал тоненький ручеёк. Над всем этим полушатром раскинулась крона исполинского платана, в незапамятные времена изуродованного ураганом или молнией.

Ведима только что отпустила молодую женщину-горбунью и присела на скамье у входа – отдохнуть. Появление нового пациента радости ей не доставило.

– Силы на исходе, – сказала она просто. – Слишком много больных прошло через мои руки. Каждый отнимает частичку. Не знаю, что делать. Надо остановиться. Но как? Я осмотрю вас, Камен. Но возьму к себе лишь в том случае, если молодые ведимы окажутся бессильны. Заходите, раздевайтесь, ложитесь на лавку.