Условия человеческого существования - Дзюнпэй Гомикава

У Митико слова замерли на губах. На глазах Чена блестели слезы. Она потребовала объяснить, в чем дело.

— Дело обычное, — сказал Чен. — Господин Кадзи японец, я китаец, только и всего.

Чен поклонился и пошел. Митико пошла за ним.

— Простите его, прошу вас.

— Что вы, госпожа, я сам виноват. Уж во всяком случае, перед вами. — И, поклонившись, он удалился.

Митико окончательно пала духом. Ей представилось лицо Кадзи, холодное, жестокое. Она пыталась прогнать этот образ, но он снова и снова возвращался. Холодное, бесстрастное лицо с крепко сжатыми губами и пристальным взглядом…

Попытавшись оправдать перед Митико жестокость Кадзи, Чен уже не мог сдержать обиды. Ненависть к японцам душила ого до слез.

Забыв про распухшее лицо и боль, Чен подошел к мосту через канаву. Там стояли несколько женщин. Окружив Чена, они принялись подшучивать.

— Сестричка Цзинь занята. Работает.

— Со вчерашнего вечера без передышки.

— Пойдем со мной, натянем ей нос!

Они хватали Чена за руки, перебрасывали одна к другой. Чен почувствовал себя ничтожным, жалким, смешным.

— А гость у сестрички Цзинь кореец, — сказала одна из женщин.

— Кореец? — зачем-то переспросил Чен.

— Да. Проходимец, видать. Побывал в переделках. У него шрам через всю щеку.

Чен вспомнил корейца, которого видел с Фуруя у харчевни. Тогда он сказал об этом Кадзи и заработал от него незаслуженный нагоняй. Несправедлив Кадзи, во всем несправедлив!

На крыльце появилась мадам Цзинь.

— О, что с тобой, мальчик? Ты подрался?

И стоило ей прикоснуться к его лицу, как исчезла ревность, за мгновение до того глодавшая Чена. Осталась только ноющая боль в подбитой скуле. И казалось, что исцелить эту боль может только она, ласковая мадам Цзинь. Она прижмет его к своей мягкой груди.

Она повела его за собой и в конце коридора приподняла занавеску. На кровати в оцепенении сидела женщина.

— Ты чего это? — спросила мадам Цзинь с порога. — Ты свободна? Дай-ка мы здесь побудем.

Женщина продолжала смотреть широко раскрытыми глазами в стену перед собой и не отвечала.

— Да что с тобой такое? Эй, Чунь-лань, очнись-ка!

Та медленно встала и вышла. На пороге она оглянулась и сказала странным, высоким, полным нежности голосом:

— Я все думаю, что сказать ему, когда снова увижу. Не знаю, что скажу… Нельзя же сказать, что я все время принимала клиентов?

— Дура! — холодно прикрикнула на нее мадам Цзинь. — Видеться будете самое большее раз в месяц, а за месяц ты чуть не сотню гостей примешь. Не разыгрывай из себя невесту, ты…

Глаза женщины потускнели. Она опустила занавеску и вышла.

— Вот взяла девка и влюбилась с первого взгляда. В рабочего из тех, которые за проволокой живут, — пояснила мадам Цзинь, усаживая Чена на кровать. — В точности, как я в тебя.

— Почему не у тебя? — спросил Чен.

— Там беспорядок. А что?

— Комната другая.

— А я та же!

Чен стоял с мрачным лицом. Не хватало смелости спросить эту женщину: та же? Так ли? Тело содрогалось от жгучей ревности, от гнева при мысли о бесстыдном разврате, какому она, конечно, предавалась с этим корейцем.

Подрядчик тем временем, самодовольно ухмыляясь, встал с постели Цзинь и оделся. Сумела, кажется, ловкая баба приворожить этого мальчишку… Если удачно продать сотню спецрабочих на какой-нибудь рудник, можно не только получить компенсацию за вербовку, но и самому заделаться подрядчиком. Тогда уж он не будет жить на подачки Усиды и всяких там Кобаяси. Сам будет хозяин, своим умом заживет!

Он заглянул в кабинку рядом с той, где были Цзинь с мальчишкой. Кабинка была свободна, он вошел и стал слушать. За тонкой стенкой разговаривали.

— Все японцы из одного теста, это давно известно, — слышался голос Цзинь. — Конечно, пока ты послушен и батрачишь на них, они тебя не тронут. Но за человека они тебя считать не станут, не надейся.

Чен молчал.

— Так ты сходи к своему другу на трансформаторную, договорись, — Цзинь перешла на шепот. — Остальное у нас уже готово.

— Я не твой кореец, — гордо сказал Чен. — Ради денег предателем не стану.

Что говорит, скотина! Лицо мужчины за тонкой переборкой искривилось в гневе. Да, он кореец, он из тех, с кем японцы обращаются, как с собаками, кого китайские хозяева за людей не считают, называют вероломным народом! Да, он бродяга без роду, без племени!

В эти мгновения подрядчику припомнилась вся его горькая жизнь. На путь бродяги и авантюриста толкнула его жестокая судьба, выпавшая на долю многим корейцам. С далеких времен, с тех пор, как японцы стали властвовать над Кореей, отравлялась душа народа, словно ядовитыми спорами дурной болезни заражали ее захватчики. И некуда было бежать от этой доли, она настигала тебя везде, куда бы ты ни подался. Приходилось идти на все, чтобы только выжить. Для бездомного, полураздетого, голодного человека честь и верность были ненужными вещами. Но как может такой вот китаец, сам страдающий от иноземного гнета, презирать его?

«Ладно, думай обо мне, что хочешь, скотина! Все равно сделаешь, как я хочу!» — Потрагивая шрам на щеке, кореец злобно смотрел на стену кабинки.

— Я знаю, — ответила Цзин. — Ты не из таких, что ради денег готовы на все. Но разве не доброе дело — спасти этих несчастных?

— А это их спасет? — неуверенно сопротивлялся Чен.

— Конечно! Ведь они сами просили меня помочь. А сделать это можешь только ты!

Разговор прервался.

— Потом… — послышался женский голос. — Хорошо? Ты сходи сейчас, а я буду тебя ждать.

Подрядчик быстро вернулся в кабинку Цзинь. Следом по коридору послышались шаги этого мальчишки. Спустя минуту в кабинку вошла Цзинь.

— Ну как? — спросил кореец.

— Ты лучше уходи, тебе тут нельзя сейчас…

— А ты будь поласковей…

Женщина вырвалась, отдернула занавеску и скрестила на груди руки.

— Смотри, если обманешь нас — трех дней тебе не прожить!

— Это чьи же слова? Уж не пампушечника ли?

Выражение жестокой ненависти мелькнуло на лице корейца.

Он встал с кровати.

— Мы все живем, взаимно помогая общему процветанию! Правда, лозунг-то японский…

И ушел. А Цзинь подумала про себя: если их накроют японские жандармы, не то что трех дней — дня не проживешь.

Чен возвратился примерно через час.

— Послезавтра мой товарищ будет дежурить в ночной смене, — сообщил он, устало валясь на кровать. — В час ночи, когда в механических мастерских загудит сирена, он выключит ток.

— А дежурный? Японец?

— Говорит, дрыхнет все ночи напролет.

— На сколько выключит?

— На две минуты. Пока сирена не кончит гудеть. Больше нельзя, говорит.

— А парень надежный?

— Я свою жизнь доверил. Не знаю, за что только… — невнятно сказал Чен, бледнея и впиваясь в женщину горящими глазами.

— А на сторожевой вышке свет тоже погаснет?

— Нет, на ограду отдельный рубильник. Высокое напряжение.

Чен бессмысленно замотал головой, словно стараясь сбросить с себя что-то. Повинуясь непонятному приливу нежности к этому юнцу, Цзинь прижала к груди его голову.

В этот вечер Кадзи снова впустил сорок женщин в бараки спецрабочих. Женщины уже забыли, как им солоно пришлось в прошлый раз, и поначалу вели себя беззаботно. Когда оплетенные колючей проволокой ворота распахнулись, первой мимо Кадзи пробежала Чунь-лань. Женщины весело зашумели. Кто-то крикнул ей вслед: «Никто твоего мужика не возьмет! А то переезжай совсем к нему за проволоку. Мы попросим за тебя господина Кадзи». Кадзи вопросительно посмотрел на мадам Цзинь. Она улыбнулась ему блестящими маслянистыми глазами:

— У нее есть возлюбленный здесь, за проволокой.

К десяти часам вечера Кадзи уже снова был у ограды. Настроение у него было отвратительное. Не ладилось у него ни на работе, ни дома. Плохо… Плохо…

Впустив сегодня женщин за ограду, он пошел домой ужинать. На душе было тепло от встречи с трогательной Чунь-лань. А Митико, наоборот, была расстроена рассказами жены Окидзимы и Чена. Правда, глядя, с каким аппетитом Кадзи уничтожает приготовленный ею ужин, она начала было улыбаться. Но Кадзи ничего этого не заметил. Он с увлечением рассказывал о любви Чунь-лань как о примере душевного благородства. Брошенная жизнью в такую бездну скотства, женщина все же не утратила высоких человеческих качеств…

— Да, видно, эта женщина способна на сильное чувство, — тихо согласилась Митико.

Ее любовь — рядом. Она может обнимать возлюбленного каждую ночь. И обманывать себя ребячливым лепетом: «Люблю, как мне сладко!» Но к чему все это, если возлюбленный отдал ей только тело, но не душу? Если он, обнимая ее, думает о чем-то другом, пусть даже о работе? Какая разница, кто его отнял у нее, работа или другая женщина? Где родится такая сила чувств, которая побуждает женщину рваться в тюремную ограду?..