На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

с хулиганом. Жалкая, заискивающая улыбка, весь как побитый, чуть не плачет. Я повторил свои показания, слегка смягчив. Парень подтвердил все, кроме того, что он обругал свою мать:

— Я ее люблю, я единственный сын у нее.

Дали подписать протокол. Подписал я не глядя: не будут же они врать!

Парень поколебался и стал читать протокол допроса. Следователь подгонял: «Хватит, все и так ясно». Дочитав, парень с укором сказал:

— Я ж сказал, что мать я не ругал.

Следователь нехотя вписал его слова в протокол.

Когда я пришел к Шальме, тот стал объяснять, что я дал неудачные показания следствию. Во-первых, надо было показать, что было групповое хулиганство. Какой же иначе смысл подавать на него в суд? Посадят его, а остальные будут на воле. Их тоже надо припугнуть. Во-вторых, майор КГБ из этого же дома видел всю сцену и слышал звон металла. Он думает, что у кого-то из них был кастет.

Я спокойно объяснил, что группового хулиганства не было, «звон» также неубедителен.

Суд. Выступаю я. Повторяю свои показания. Затем жена. Шальме развил версию о групповом хулиганстве, рассказал о том, что видел кастет в руках одного хулигана. Стало ясно, что парню угрожает большой срок. Мы с женой стали смягчать показания, от некоторых утверждений отказывались, категорически отрицали кастет и групповой характер хулиганства. Адвокат поняла нашу тактику и стала понуждать признаться в том, что мы почти всё придумали. Судья, кричавшая до этого только на подсудимого, стала кричать на меня. Пришлось прикрикнуть на нее: «Будьте вежливее, вы меня пока не судите». Подействовало.

Смешная ситуация сложилась из-за моих показаний о «нецензурных словах».

Судья:

— Какие слова он произнес?

— Выругался.

— Вы написали, что нецензурно. Это так?

Я веду линию на смягчение:

— Просто выругался.

— Цензурно или нет?

— Мне трудно сказать.

— Вы же математик, у вас высшее образование, а вы не можете определить нецензурность.

— Вы юрист. Дайте мне определение «нецензурности».

Прокурор глубокомысленно:

— Слова, которые не печатаются в книгах.

Я, обозлившись и приглушая смех:

— В книгах можно встретить любое слово.

Прокурор:

— Да, вы правы.

Затем растерянно:

— Ну, как же нам решить?

Я: — Ну что, процитировать его слава?

Судья: — Нет, не надо. Гм… А как вы думаете сами — можно?

Я: — Пожалуйста! Засранец.

Минута молчания.

— Да, не совсем цензурное.

Я: — Думаю, что не очень уж плохое.

Адвокат: — Это слово распространенное.

Последовала обвинительная речь прокурора. Начал, он с последних постановлений партии. Затем связал хулиганство с политическими преступлениями и, наконец, потребовал 7 лет.

Мы содрогнулись от ужаса.

Адвокат доказывала, что преступления вовсе нет, есть неприятное недоразумение, и потребовала оправдания.

Суд удалился на совещание. Парень заплакал. Мать его подошла к нам и извинилась за его поступок. Мы сами чуть не разревелись: ведь по нашей вине он получит от этих… 7 лет.

Приговор гласил: один год условно. Мы облегченно вздохнули — показалось, что не так уж и страшно.

Выйдя из здания суда, мы со стыдом смотрели друг другу в глаза. Ведь бандиты-то — следователь, судья, прокурор, Шальме. Хулиган — ягненок по сравнению с ними. И мы были вместе с бандитами против ягненка…

Мы также поняли, что и сейчас легко возобновить фальсифицированные процессы. Достаточно трем мерзавцам договориться между собой, и любого неугодного властям легко посадить. Подтверди мы кастет, трупповое хулиганство, и парень получил бы большой срок, лишь потому, что «надо для блага населения».

Шальме я встретил после 68-го года, когда уже на меня самого стала наплывать угроза тюрьмы.

Он узнал меня и упрекнул, что не прихожу.

Я объяснил, что тех, кто помогает властям стряпать фальсифицированные процессы, мне не хочется видеть.

— Значит, пусть хулиганят и убивают?

— Нет. Но виновата в этом власть, те, кто мучил вас и вашу жену. Бороться нужно прежде всего с причиной хулиганства — кагебистами и милицией, а потом уж с хулиганством.

Через полгода я узнал, что Шальме — в психбольнице. Кажется, паранойя…

*

Еще сильнее подействовала на нас история еврейской писательницы Н.

До войны она дружила с Верой Игнатьевой Гедройц. Вера Игнатьева — ученица знаменитого врача, исследователя Ру. Училась она в Швейцарии, встречалась с эсэрами, меньшевиками, большевиками, с самим Лениным. Ру хотел оставить ее у себя, но она поехала в Россию. Там заведовала царским госпиталем. Дружила с последней императрицей и до конца жизни сохранила к ней уважение и любовь.

Во время гражданской войны ее однажды повели на расстрел — просто так, за дворянское происхождение. Спас ее начальник ЧК — узнав в ней врача, прятавшего его от охранки в царском госпитале.

Вера Игнатьевна дружила с писателями А. Толстым и М. Пришвиным, критиком Ивановым-Разумником. Писала под псевдонимом Сергей Гедройц воспоминания. Вышло три небольших тома. Но тут, на несчастье, к ней обратился писатель Константин Федин с просьбой. Он заболел туберкулезом легких и хотел поехать лечиться в Швейцарию. Она написала своим швейцарским друзьям, и Федина устроили в санаторий. Его вылечили.

Готовился к печати 4-й том воспоминаний Веры Игнатьевны. Федин прочел, остался недоволен и… «запретил».

Через несколько лет Вера Игнатьевна получила из Швейцарии приглашение возглавить госпиталь Ру. В письме говорилось, что она — лучший хирург мира, и могла бы, живя в Швейцарии, сделать многое для развития науки.

Но Гедройц не хотела покидать Родину, даже такую, какой она была в те годы.

Умирая, она попросила Н. и ее мужа сохранить ее письмо. «Придет время, когда любовь к России не будет считаться предосудительной. И это письмо послужит России как признание достижений русской науки. Дайте мне слово, что сбережете письмо».

В 1938 г. к Н. пришли. Нашли письмо Веры Игнатьевны. Мужа Н. забрали как «международного шпиона» — ведь письмо из Швейцарии, значит, международный шпион. Допросили 24 свидетеля. Только один дал плохие показания — дворник. Как-то зимой он разгребал снег. Муж Н., проходя мимо, сказал: «Какой тяжелый у вас труд!». Дворник интерпретировал в НКВД эти слова как антисоветскую пропаганду.

На допросах муж Н. держался мужественно: ни одного признания. Сокамерники назвали его «Христосиком»: глупо было молчать под пытками, все советовали признаться. «Христосиком» стали звать его и следователи.

На допросы следователи приходили пьяными. Скучно, когда подследственный молчит. Развлекались тем, что бросали бутылки из-под водки и вина в голову — кто попадет в «Христосика»?

Наконец выпустили: один свидетель только; подследственный не признался. Предупредили, чтобы молчал.

Пришел домой весь трясущийся, исхудавший. Н. к нему — рассказывай. Палец ко рту и целый день молчал, показывая на стены,