Огонь - Анри Барбюс

- Будь хоть самим Ротшильдом или военным портным, здесь богатство тебе ни к чему.

- Вчера близ седьмой роты мяукал кот. Будьте уверены, они его уже зажарили.

- Да. Хотя у него были видны все ребра.

- Что и говорить, туго приходится.

- Некоторые ребята, - говорит Блер, - не зевали: как пришли, сейчас же купили несколько бидонов вина вон там, на углу.

- Эх, сукины дети! Везет же им! Теперь они смогут промочить горло!

- Надо сказать, что это не вино, а дрянь: им только полоскать фляги.

- Говорят, некоторые даже пожрали.

- Тьфу ты, пропасть! - восклицает Фуйяд.

- А я и не ломал над этим голову: у меня осталась одна сардинка, а на дне мешочка - щепотка чаю: я его пожевал с сахаром.

- Ну, этим не насытишься, даже если ты не обжора и у тебя плоская кишка.

- За два дня дали поесть только один раз - какое-то желтое месиво: блестит, как золото. Не то жареное, не то пареное! Все осталось в миске.

- Наверно, из него понаделают свечей.

- Хуже всего, что нечем зажечь трубку!

- Правда. Вот беда! У меня больше нет трута. Несколько штук было, да сплыло. Как ни выворачивай карманы - ничего! А купить - накось выкуси!

В самом деле, тяжело смотреть на солдат, которые не могут закурить трубку или папиросу: они покорно кладут их в карманы и слоняются как потерянные. К счастью, у Тирлуара есть зажигалка и в ней немного бензина. Те, кто об этом знает, вертятся вокруг него, держа в руках набитую трубку. Нет даже бумаги, которую можно было бы зажечь об этот огонь: приходится прикуривать прямо от фитиля и тратить последние капли бензина, оставшиеся в тощей, как насекомое, зажигалке.

Но мне повезло... Я вижу: Паради бродит, задрав голову, мурлычет и покусывает щепку.

- На, возьми! - говорю я.

- Коробка спичек! - восклицает он и с восхищением смотрит на нее, как на драгоценность. - Вот здорово! Спички!

Через минуту он уже закуривает трубку; его сияющее лицо багровеет от огня; все вскрикивают.

- У Паради есть спички!

К вечеру я его встречаю у какого-то разрушенного дома, на углу двух единственных улиц этой самой жалкой из всех деревень, Паради зовет меня:

- Пс-с-т!

У него странный, несколько смущенный вид.

- Послушай, - растроганно говорит он, глядя себе под ноги, - ты подарил мне коробку спичек. Так вот, я тебя отблагодарю. Держи!

Он кладет мне что-то в руку.

- Осторожней! - шепчет он. - Может разбиться.

Ослепленный белизной, великолепием его подарка, я смотрю и не верю своим глазам... Яйцо!

XVI

ИДИЛЛИЯ

- Право, - сказал Паради, шагая рядом со мной, - верь не верь, но я чертовски устал, сил больше нет. Ни один переход не осточертел мне так, как этот.

Он волочил ноги, сгибаясь всем своим крупным телом под тяжестью мешка, объем и сложные очертания этой ноши казались невероятными. Два раза он споткнулся и чуть не упал.

Паради вынослив. Но всю ночь, пока другие спали, ему пришлось носиться по траншее, исполняя обязанности связиста; не удивительно, что он устал.

Он ворчит:

- Да что они, резиновые, что ли, эти километры? Наверно, резиновые...

Через каждые три шага он резким движением подтягивал мешок и отдувался; он составлял единое целое со своими свертками и тюками; он покачивался и кряхтел, как старый, доверху нагруженный воз.

- Скоро придем, - сказал какой-то унтер.

Унтер говорил так всегда, по любому поводу. Но, несмотря на это, к вечеру мы действительно пришли в деревню, где дома, казалось, были нарисованы мелом и тушью на синеватой бумаге неба, а черный силуэт церкви со стрельчатой колокольней и тонкими островерхими башенками высился, как огромный кипарис.

Но, придя в деревню, где назначена стоянка, солдат еще не избавляется от мучений. Взводу редко удается поселиться в предназначенном для него месте: оказывается, оно уже отдано другим; возникают недоразумения и споры; их приходится разбирать на месте, и только после многих мытарств каждому взводу наконец предоставляют временное жилье.

Итак, после обычных блужданий нам отвели навес, подпертый четырьмя столбами; стенами служили ему четыре стороны света. Но крыша была хорошая; это ценное преимущество. Здесь уже стояли двуколка и плуг; мы поместились рядом. Пока приходилось топтаться и ходить взад и вперед по деревне, Паради все ворчал и бранился; а тут он бросил ранец, потом бросился сам на землю и некоторое время не двигался, жалуясь, что у него онемела спина, болят ступни и старые раны.

Но вот в доме, которому принадлежал этот сарай, прямо перед нами появился свет. В скучных сумерках солдата больше всего привлекает окно, где звездой сияет лампа.

- Зайдем-ка туда! - предложил Вольпат.

- Ну, что ты!.. - сказал Паради. Однако он приподнялся и встал. Ковыляя от усталости, он направился к засветившемуся в полумраке окну и к двери.

За ним пошел Вольпат, а за ними я. Мы постучали; нам открыл старик с трясущейся головой, с лицом помятым, как старая шляпа; мы спросили, нет ли вина для продажи.

- Нет, - ответил старик, качая лысой головой, на которой кое-где еще росли седые волоски.

- Нет ли пива, кофе? Чего-нибудь?

- Нет, друзья мои, ни-че-го. Мы не здешние... Беженцы...

- Ну, если ничего нет, пошли!

Мы повернулись, чтоб уйти. Все-таки минутку мы попользовались теплом комнаты и полюбовались светом лампы... Вольпат уже дошел до порога; его спина исчезла в потемках.

Вдруг я заметил старуху; она сидела на стуле в другом углу кухни и, видно, была очень занята какой-то работой.

Я ущипнул Паради за руку.

- Вот красавица хозяйка. Поухаживай за ней!

Паради с гордым равнодушием махнул рукой. Плевать ему на женщин: ведь уже полтора года все женщины, которых он видит, не для него. А если б даже они и были для него, все равно наплевать!

- Молодая или старая, все равно! - сказал он и зевнул.

Но все-таки от нечего делать, от нежелания уйти он подошел к этой старухе.

- Добрый вечер, бабушка! - пробормотал он, еще не кончив зевать.

- Добрый вечер, детки! - прошамкала старуха.

Вблизи мы ее разглядели. Она - сморщенная, сгорбленная, скрюченная; бледное лицо похоже на циферблат стенных часов.

А что она делала? Поместившись между стулом и краем стола, она старательно чистила ботинки. Это был тяжелый труд для ее детских рук; они двигались неуверенно; иногда она попадала щеткой мимо, а ботинки были прегрязные.

Заметив, что мы на нее смотрим, она сказала, что должна непременно в этот вечер почистить ботинки своей внучки, которая рано утром отправляется в город, где работает модисткой.

Паради нагнулся, чтобы получше рассмотреть эти ботинки. Вдруг он протянул к ним руку.

- Дайте-ка, бабушка! Я вам в два счета начищу эти башмачки.

Старуха отрицательно покачала головой и пожала плечами.

Но Паради силой отобрал у нее ботинки; слабая старуха попробовала сопротивляться, но тщетно.

Паради схватил каждой рукой по ботинку, и вот он нежно держит их, минуту созерцает и даже, кажется, сжимает.

- Ну и маленькие! - говорит он таким голосом, каким никогда не говорил с нами.

Он завладел щетками; усердно и осторожно натирает ими ботинки, не сводит глаз со своей работы и улыбается.

Очистив ботинки от грязи, он кладет ваксу на кончик двойной щетки и заботливо смазывает их.

Ботинки изящные. Видно, что это ботинки кокетливой девушки; на них блестит ряд мелких пуговиц.

- Все пуговки на месте, - шепчет мне Паради, и в его голосе слышится гордость.

Ему больше не хочется спать; он уже не позевывает. Напротив, он сжал губы; лицо озарено юным, весенним светом; только что казалось: он вот-вот заснет, а теперь он как будто проснулся.

Он проводит пальцами, почерневшими от ваксы, по ботинку, который расширяется кверху; можно угадать форму ноги. Паради умеет чистить ботинки, но вертит и перевертывает их неуклюже; он улыбается и мечтает о чем-то далеком. Старуха воздевает руки к небу и, призывая меня в свидетели, восхищенно говорит:

- Вот услужливый солдат!

Готово! Ботинки начищены и блестят, как зеркало. Делать больше нечего...

Паради кладет их на край стола осторожно, как реликвию, и наконец выпускает их из рук.

Он долго не сводит с них глаз, потом опускает голову и глядит на свои башмаки. Сравнив их с ботинками девушки, этот рослый парень - герой, цыган и монах - улыбается еще раз от всего сердца.

...Вдруг старуха привстала. У нее мелькнула мысль.

- Я ей скажу. Она вас поблагодарит. Эй, Жозефина! - кричит она, поворачиваясь к двери.

Но Паради останавливает ее широким, величественным движением руки.

- Нет, бабушка, не стоит! Не надо ее беспокоить! Мы уходим. Право, не стоит!

Он так убежденно и властно сказал это, что старуха послушно села и замолчала.

Мы пошли под навес спать в объятиях поджидавшего нас плуга.

Паради опять принялся зевать, но еще долго при свече видно было, что с его лица не сходит счастливая улыбка.

XVII

ПОДКОП

После сутолоки раздачи писем, когда солдаты возвращаются, кто обрадованный письмом, кто - полуобрадованный открыткой, кто с новым грузом ожидания и надежды, какой-то товарищ, размахивая листком бумаги, сообщает нам необыкновенную новость: