Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу - Марина Кравцова

В эту ночь Екатерина не спала. Словно прорвалось что-то в сердце, раскрылось неведомое. Воспоминания поднялись неудержимой волной, накатывались, накатывались на нее… День ее торжества – императрица всероссийская выступает впереди войск, а ошеломленный юный конногвардеец не сводит с нее удивительных светлых глаз… Вот он, уже камер-юнкер, отчаянно и дерзко признается ей в любви в переходах дворца… Он пришел к ней прощаться перед уходом на войну. Один глаз закрывает повязка, другой глядит на нее умоляюще и нежно. «Счастлив буду жизнь свою положить за Отечество на полях сражений… за имя Ваше». И вот уже прославленный доблестью воин вновь ненадолго в Петербурге. Уже не юноша – муж. Строже стал… и прекрасней. И глядит на нее с прежней мальчишеской робостью, но вновь пробудившееся страдание затемняет ясность глубокого взгляда… Да, двенадцать лет.

Он умен и не поддается на европейские обольщения. Он поможет ей в незримом противостоянии против хитрого Панина. Сейчас, когда Пугачев еще лютует и война не кончена, русской императрице необходим как воздух сильный, верный помощник, человек великих способностей. Он есть. Не для нее ли, Екатерины, и создал его Господь?

– Гришенька! – прошептала женщина и удивилась, как по-новому, свежо и прекрасно, прозвучало это давно привычное и любимое имя.

К утру она уже бредила Потемкиным…* * *

«Господин генерал-поручик и кавалер, – читал Потемкин, застрявший под осаждаемой Силистрией. – Вы, я чаю, столь упражднены глазением на Силистрию, что вам некогда письма читать; и хотя я по сю пору не знаю, преуспела ли ваша бомбардирада, но тем не менее я уверена, что все то, что вы сами предприемлете, ничему иному предписать не должно, как горячему вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному Отечеству, которого службу вы любите. Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то вас прошу по пустому не вдаваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься сделаете вопрос: к чему оно написано? На сие вам имею ответствовать: к тому, чтобы вы имели подтверждение моего образа мыслей об вас. Ибо я всегда к вам весьма доброжелательна. Екатерина».

Потемкин, прочитав, поднес письмо к глазам, потом к губам. Неужели он действительно верно понял, «к чему сие письмо написано»? Неужели он… дождался?

– Ну, Григорий Александрович, – сказал, вызвав к себе, главнокомандующий Румянцев, – собирайся, батюшка, в Петербург. Государыня видеть тебя желает.

«Дождался!» – ликовало сердце Потемкина, и мир, наполненный злом, суетой и бессмыслицей, стал вдруг таким огромный и светлым, что Потемкин от души возлюбил всех вокруг в одночасье…

«По полудни в 6-м часу из первой армии прибыл ко двору Ея Императорского Величества в Село Царское генерал-поручик и кавалер Григорий Александрович Потемкин, который и проходил к Ея Императорскому Величеству во внутренние апартаменты». Запись в камер-фурьерском журнале…

К своим тридцати пяти годам Потемкин уже потерял часть юношеской легкости. Лицом же возмужал, похорошел. Он подошел к императрице тяжеловатой, но быстрой, деловитой походкой. В том, как поклонился, как поцеловал охотно протянутую руку, не было и тени придворного раболепства. А Екатерина затрепетала от неожиданной для нее самой, ошеломляющей радости. Нет, счастья. Счастья, что видит его. И уже – другими глазами…

– Не устали воевать, наш герой? – голос дрогнул, но она взяла себя в руки. – Слава Богу, немало у России славных сынов, украшенных воинской доблестью. Но мужей, умеющих мыслить государственно, увы, поменее.

– Осмелюсь возразить, государыня, что и таковыми Россия славится.

– Верно. Но сейчас я пребываю в тяжком положении и вынуждена вызвать с полей сражений славного генерала с тем, чтобы ум его в дело употребить, а рисковать умными людьми вовсе не след. Генерал, задачи наши таковы: победоносно войну завершить, сломить Пугачева, а затем плодами победы достойно воспользоваться. И из всех лиц, в сих делах задействованных, я вижу вас лицом главнейшим.

Потемкин молчал. Что-то необходимо было ответить, а он слова не смог произнести. Только смотрел на нее. Она мало изменилась, но следы перенесенного душевного страдания остались и в складке пухлых губ, и в трагической морщинке меж черных бровей, и, конечно же, во взгляде – усталом, грустном, и все-таки – светлом.

Екатерина не стала дожидаться ответа. Спросила:

– Как там граф Румянцев? Здоров ли?

Потом заговорила о войне, о положении действующей армии, спрашивала, в чем Потемкин видит трудности и есть ли какие несообразности, какие из Петербурга устранить можно…

Несколько дней провел Потемкин в невыносимом состоянии. Он не понимал, что с ним делается. Чего ждать, чего желать, чего опасаться? Теперь уже Екатерина забрасывала его письмами – вряд ли ради старой дружбы. В письмах было много нежности и ни слова – о любви. Но если все же любит? Что тогда? На место Гриши Орлова? Ни за что! Но если любит?! Какое мучение – сойти с привычной дороги, ждать решения судьбы… Да, это перелом. Жизнь изменится, сомнений нет. Но что же это будет? Совершится ли главная часть этой жизни, для чего Господь и на свет породил? Или – крах? Третьего уже не дано. Потемкин жаждал славной кипучей деятельности – на благо родной России. То вдруг хотелось до жадности почестей и наград, величия… И тут же грезился уединенный монастырь, где бы он мог упокоить мятущуюся душу, утолить тоску, смирить гордый дух, затвориться от мира, от его красот и соблазнов… А самый главный, самый прекрасный соблазн – она, Екатерина. И Григорий Александрович неожиданно честно признался себе, что на самом-то деле сейчас ему ничего не надо, кроме нее. Она, только она, отнимите весь мир… И вновь сомнения, терзания души. А вдруг не любит?! Вдруг он все придумал? Как же тогда дальше жить-то? Потому что теперь, именно теперь он уже больше не сможет жить без нее… …По ночам Потемкин зажигал свечи и лампады у всех образов. В темноте яркие огоньки казались одушевленными, трепетом и всполохами отзывались на его тревогу. Он становился на колени и принимался неустанно отбивать земные поклоны, моля Господа поскорее все решить… Но как? Чего просить? Не понимал…

* * *

Мысли о Потемкине были навязчивыми и прекрасными. Но при встречах умудренная житейским опытом женщина робела, как юная девица. В другое время она сама бы посмеялась над собой. Разве не забавно – словно девчонка, старается выглядеть веселой, скромничает, говорит о постороннем. Но терзало недоумение: он ведь все понял, не мог не понять! Почему, столь дерзко-словоохотливый в иное время, сейчас молчит и не сделает первый шаг? Ведь она – женщина! Постепенно сдавала позиции, становилась ласковей, стала позволять себе, едва ли не через силу, ясные намеки. Он молчал! Его хмурый, строгий взгляд заставлял еще сильнее робеть повелительницу России. Но догадывалась ли женщина о его терзаниях?

Всю ночь ей было не до сна. Она плакала, сидя у окна. Ночь, духота, тишина…

Прошедшее виделось словно воочию. Возвращавшаяся прелесть ушедших юных лет волновала и ранила воспоминаниями. Супруг… Горе ее и кошмар. Станислав Понятовский, нынешний король Польши… Наконец, он – великая любовь и мучительная страсть, незаживающая рана – Григорий Орлов. Ее невенчаный муж… «Боже, Ты видишь: я никогда не переменилась бы к нему! Он остался бы навеки – последним, если бы… Если бы сам захотел».

Смахнув упрямую слезу, государыня прошла к письменному столу. Сама зажгла свечу. В мягкой тишине сухо заскрипело почти затупившееся перо…

На следующий день при дворе в недоумении перешептывались о почти небывалом деле: императрица закрылась у себя и никого не принимала!

А Потемкину казалось, что он убил сам себя! Также не выходя никуда весь день, не вставая с постели, не причесываясь, не одеваясь, он читал и перечитывал полученную им сегодня утром исповедь Екатерины.

С изумительной искренностью писала царица о своей прежней жизни. О своем старом друге Орлове Потемкин прочел: «Сей бы век остался, есть ли б сам не скучал. Я сие узнала в самый день его отъезда на конгресс из Села Царского и просто сделала заключение, что, о том узнав, уже доверки иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучала…»

– Бедная моя! – вздохнул Потемкин. – Что же раньше обо мне не вспомнила?

«…так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года… Потом приехал некто богатырь, – читал о себе Потемкин. – Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что, услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разобрать есть ли в нем склонность…»

– Ох, матушка! – вздохнул Потемкин. – Сколько лет я тебе о сей склонности твердил!