Вертоград старчества. Оптинский патерик на фоне истории обители - Монах Лазарь (Афанасьев)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 6 часов старец призывал опять келейников для чтения часов и изобразительных. После сего выпивал чашку или две (и никогда не более трех) чая и принимался за письмо или книгу. С этого времени келия его была открыта для всех, имевших до него какую-либо вещественную или духовную нужду. Дверь, ведущая из коридора в переднюю, беспрестанно скрипела на своих ржавых петлях, предупреждая старца о входящих. Кончилась ранняя монастырская обедня, начинает от времени до времени раздаваться звон привратного колокольчика. “Батюшка, — докладывает келейник, — там у ворот болховские женщины идут в обратный путь, желают принять ваше благословение, да вот дали пузырьки, просят [одна] маслица, а другая святой водицы”. Старец оставляет только что начатое письмо, выходит к воротам, преподает благословение отходящим, оделяет их на дорогу знаками своего отеческого внимания: крестиками, образками, поясками… Едва успел возвратиться в келию, опять раздается звонок: “Батюшка, монахиня N.N. монастыря совсем готова к отъезду, ожидает только ответных писем, которые хотели послать с ней…”. Письма готовятся, запечатываются, и старец сам выходит к воротам вручить письма, дает отъезжающей просфору, несколько порций скитского хлеба… Возвратившись, опять пишет письма или читает отеческую книгу, отрываясь непрестанно для беседы с приходящими братиями. Опять зовут на крыльцо: “Какой-то больной Христом Богом заклинает выйти к нему хоть на минуточку, приплелся за несколько сот верст принять благословение”. И так далее. В 11 часов, после поздней монастырской обедни, ударяют к трапезе, старец идет в оную вместе с другими. После трапезы запирается на полчаса, много на час, и это единственное в течение целого дня свободное его время для отдыха, ничем не развлекаемого чтения, письма, мысли… <…> Спустя час или два идет на гостиницу, где уже ждут его многие десятки, а по большим праздникам и постам и целые сотни народа, каждый с своими нуждами духовными и житейскими, и всех с равною любовию и сердоболием принимал любвеобильный старец, всех выслушивал с изумительным терпением и кротостию: одних вразумлял, других укреплял, тех воздвигал от рова отчаяния, от тины греховной, и это — каждый день, и не один год… <…> Возвратившись с гостиницы, старец вместо отдыха слушал краткое правило, состоящее из девятого часа, кафизм с молитвами и канона Ангелу Хранителю. Потом до вечерней трапезы, а иногда и во время оной принимал монастырскую и скитскую братию (если кто из последних не успел побывать днем), приходившую на ежедневное исповедание помыслов; окончив прием, подкреплялся пищею, потом слушал вечернее правило, на которое кроме келейников приходили еще один или два из ближних учеников; правило состояло из малого повечерия, молитв на сон грядущим, двух глав Апостола и одной Евангелия. Конец вечерних молитв: “Владыко Человеколюбче, неужели мне одр сей гроб будет…”, “Ненавидящих и обидящих нас прости…”, “Исповедую Тебе Господу Богу моему и Творцу…” (краткое исповедание) и отпуст, после коего ученики, получив благословение старца, расходились по своим келиям, а старец оставался один на краткий отдых, предваряемый молитвенным подвигом; и когда огни в скитских келиях давно уже погасли, окно его келии еще было освещено светом свечи, горевшей на его письменном столе или вскрай ложа. Но вот погас и этот свет, и только слабое мерцание неугасимой лампады пред иконою Неусыпающей в молитвах за всех нас… освещало окно молитвенного покоя»149.
Молясь непрестанно везде и всегда, при всяком деле, старец Макарий часто со вздохом говорил: «Боже милостивый…», «Мати Божия», «Иисусе мой» или другие слова в этом духе — на пути, за письменным столом, при слушании правила… Как говорили келейники — даже и во время сна. Иногда, при размышлении о неизреченных судьбах Промысла Божия, он запевал тихо «Покрываяй водами превыспренняя своя…» (ирмос на Рождество Богородицы, глас 8-й) или «Приидите людие, Триипостасному Божеству поклонимся…» (Слава в стихирах ко Пресвятому Духу)… Если появлялось некое скорбное чувство, старец отгонял его также пением церковных молитв.
Скит при отце Макарии приведен был поистине в цветущее состояние. Во-первых, благодаря многочисленным жертвователям, почитателям старца, скит мог обстраиваться, содержать себя и даже помогать монастырю. Половина монастырского годового запаса шла от скита. Скит помогал также и многим бедным храмам в округе. С особенным попечением старец относился к скитскому храму во имя святого Иоанна, Пророка и Предтечи Господня. Здесь все было сделано по его указаниям. Это касается не только убранства, но и самой службы и церковного пения, которого старец Макарий был великий знаток. Ризница храма постоянно пополнялась усердием монахинь, считавших за счастье чем-нибудь угодить своему духовному отцу, а еще более богатыми жертвователями из мирян. Ризница не вмещала всех даров, и скит делился облачениями с монастырем и бедными храмами.
В скиту и до старца Макария были цветы, но при нем он буквально обратился в райский сад. Вокруг келий, вдоль всех дорожек, возле храма — везде георгины, пионы, благоухавшие кусты жасмина. Среди цветов яблони, вишневые деревья, а там кедровая рощица… Садом занимался тогда келейник старца отец Иларион, будущий преподобный. На его же попечении были и парники с огурцами, некоторое время и пасека. Старец Макарий постарался снабдить пасеку всем необходимым по пчеловодческой системе Прокоповича150.
Преподобный Иларион (Пономарёв) уже три года пребывал в скиту, когда пришел сюда его отец Никита Филимонович. Он оставил свою торговлю в феврале 1842 года. Сын (еще не постриженный в монахи, — звали его Иродион) уже был келейником у старца Макария и вот, как мы сказали, занимался цветоводством и некоторыми другими делами. Никита Филимонович стал послушником, его поставили в храме заведовать свечным ящиком. Он не пропускал церковных служб и неукоснительно исполнял свое келейное правило. Был ровен и предупредителен с братией. Он был уже старец годами. После накрытия рясофором он стал ожидать пострига в мантию, чего желал всей душой. Сын его также не был еще пострижен в мантию. Время шло, кого-то постригали, и старец, узнав об этом, найдя удобную минуту, спрашивал сына: «Иродион! А нас-то когда же… А?». Иродион, пряча улыбку, отвечал: «Потерпим!». Это нетерпение было у Никиты Филимоновича оттого, что он любил все монашеское, и одежду тоже.
Помолившись в келии, он брал книгу. Она была у него всего одна: «Лествица» игумена горы Синайской святого Иоанна. И ту он за семь лет своей скитской жизни не успел прочесть, так как едва
