Солдат и мальчик - Анатолий Приставкин

– Ага. Значит, не любит, – заключил Васька. – Да ну их! Все они одинаковые!

– Смотри, а у тебя, брат, опыт.

– А чего я, слепой, что ли! Они в лесу около детдома на траве с солдатами лежат… Да и в песне не зря поют: «Ты меня ждешь, а сама с лейтенантом живешь…» – И так бывает. По-разному бывает, Василий.

– Конечно, по-разному, – сказал Васька. – Ведь говорят же: до лейтенанта жена получает только удовольствие… До полковника – удовольствие и продовольствие. А после полковника только продовольствие…

– Пойдем, Василий, побыстрей. Вправду похолодало, – предложил солдат. – А женщин ругать нельзя. На них, сам видишь, весь тыл держится.

– Вижу. Только жениться бы я все равно не стал. Противно это.

– Что тебе противно-то?

– Да все. Целоваться противно. Я, конечно, сам не целовался, но видел. Лично мне не понравилось. А ты целовался, дядя Андрей?

– В общем… Да.

– Тогда скажи, когда взрослые целуются, им не стыдно в глаза друг дружке смотреть?

Андрей усмехнулся, прибавил шагу. Васька рысцой поспевал за ним.

– Когда люди любят друг друга, ничего стыдного не может быть. Понял?

– А как узнать? – спросил Васька. – Мы в детдоме много об этом спорим, ребята говорят, что любви не бывает. А вот учительница рассказала историю… Знаешь, жил дворянин один, а в него влюбилась девушка. Она ему даже письмо написала в стихах… Ну, такое письмо, ахнешь! А он ей, значит, говорит… Ты молода еще, поживи с мое, тогда поймешь, почем фунт изюма… И стал ухаживать за ее сестрой. А сестра эта была прости господи, такая, ну… С одним, значит, с другим, да еще жениху голову морочила. А жених был приятель этого дворянина. Он возьми да вызови дворянина на дуэль. Это раньше так было – из-за баб вызывали на дуэль. А дворянин его и кокнул. И уехал на фронт добровольцем… А потом приезжает с фронта, а девушка его уже замуж вышла, да не за лейтенанта, а за генерала, что ли… Он ей по аттестату и деньги, и продукты, она и пошла за него. А дворянин увидел и влюбился. Генерал на передовой, понимаешь, немчуру бьет, а этот к ней каждый день домой ходит. Еще письмо написал, они раньше так делали… Вроде и встречаются, и письма еще пишут. И он, значит, в стихах как ей катанет на целую тетрадь. Написал, что он зазря не оценил ее, что был груб, а теперь, мол, любит. А она ему при встрече и говорит. Я, говорит, тебя любила и сейчас люблю. Но генерал меня обеспечивает, и я ему изменить не могу. С тем и прощай, дорогой! А в это время генерал в командировку приехал. Как увидел он их вдвоем, достал гранату, как ахнет!

– Не бреши, Василий, – сказал солдат. – Не было гранаты.

– Ну, не было, – сознался Васька. – А ты откуда знаешь?

– Слышал.

Шагалось по холодку легко.

Ночь не казалась уже темной. Дачная улица была пустынной, молчаливые ряды домов с потухшими стеклами.

Чтобы сократить дорогу, свернули они в редкий сосняк, на тропинку. Откуда-то сбоку вынырнули две фигуры, пошли наперерез. Один остался сзади, а другой приблизился вплотную, попросил прикурить.

Васька сообразил моментально: урки, раздевать начнут.

Покрылся липким потом, а руки и ноги ослабели от страха. И голос пропал. Но испугался не за себя, за солдата, который, ничего не подозревая, полез в карман за спичками.

– Дядя Андрей… – прошептал Васька, но кончить не успел.

Человек выкинул вперед нож, держа на уровне пояса, снизу вверх, хрипло приказал:

– Часы, деньги – быстро! Будешь кричать – прикончу! Живей! Живей!

Солдат стоял будто в растерянности, медленно доставая руку из кармана. Дальше Васька не успел увидеть, что произошло. Солдат ударил ногой по руке, и нож улетел в темноту. Потом он захватил локоть бандита, так что хрустнуло, и тот грузно шмякнулся на землю. Да попал на пень ребром, заорал от боли.

Зато второй навалился солдату со спины, опрокинул на себя.

– Помогите! – закричал Васька, но голос, срывающийся, слабый, прозвучал как во сне. И ноги подгибались, и не было сил бежать.

Он почти достиг дороги, упал, ударившись о какой-то булыжник. Тут только сообразил, что бросил дядю Андрея одного с бандитами. Пока Васька будет звать на помощь, они ведь убьют его.

Заплакал Васька, потерев ушибленную коленку, нащупал злосчастный булыжник, поднял его. Прижимая к груди, поплелся обратно.

Острым детским зрением разглядел в серой мгле, как хрипят, катаясь по земле, двое, а в стороне сидит третий и пытается встать и не может. Здорово, видать, хрястнуло его об пень.

Васька увидел, что бандюга подмял под себя солдата, навалился грудью, стал душить. Всхлипывая, подошел к ним, положил камень у своих ног и вытер рукавом слезы, чтобы не мешали видеть. Поднял камень и с размаху опустил его на голову бандита.

Тот мгновенно раскис, размяк, отвалился набок, издав гортанный звук.

Солдат встал на ноги, покачиваясь сделал несколько шагов, увидел Ваську. Протянул ему руку, произнес только: «Бежим!»Они с треском летели сквозь темный лес, спотыкаясь на колдобинах, на ямах, процарапываясь через кусты. Потом замедлили бег, пошли шагом, а на подходе к детдому остановились. Сели на землю и слова не могли сказать, задохнулись. Смотрели друг на друга и тяжело дышали.

Тут стало видно, что наступил рассвет. Верхушки деревьев все ясней очерчивались на фоне светлеющего неба. Звезды стерлись, повеяло сыростью.

– Останемся здесь, – предложил солдат.

– А если найдут? – шепотом спросил Васька.

– Кто? Эти? Да нет!

– Все равно страшно, – сознался он.

Собрали сухую хвою, подожгли. Поднялось пламя. Стало жарко. А ночь будто потемнела. И небо и деревья – все сгустилось вокруг.

Васька молчал, жался к огню.

– Ты что? Заболел? – спросил солдат, приглядываясь. А у самого темный синяк разрастался под глазом и кровяная царапина поперек щеки.

Васька шмыгнул носом, стал крутить тлеющий прутик. Спросил неуверенно:

– Дядя Андрей… А я этого… не убил?

– Кого? Бандюгу-то? – сказал тот. – Да что ты, оглушил малость. Переживаешь?

– Не знаю, – вздохнул Васька. – Я когда шмякнул его по голове, сам думаю: вот и он встанет сейчас, кулачищем двинет, и брызнут мои глаза в разные стороны…

– Уж так ты это и успел подумать?

– Успел, после… Все равно я боялся его.

– Но ударил?

– А как же, – ответил негромко Васька. – А если бы тебя стукнули или ножичком пырнули? Им это что высморкаться.

– Да-а, – протянул солдат. Засмеялся, глядя на Ваську. – Я и не понял, зачем они подошли.

– Как же не понять? – удивился Васька. – Если двое в темноте подходят и прикурить просят, значит, грабить начнут. У женщин они сумочки берут, часики какие, брошки, кольца… А у мужчин часы и бумажник. Иногда раздеваться велят, если там каракуль какой. Говорят, одну артистку прямо около своего дома раздели, в Москве.

– А у меня-то что брать? – спросил солдат. – Я каракуля не ношу.

– Это они в темноте обмишурились. Они бы отпустили, наверное, если бы ты объяснил.

– Я солдат, Василий. У меня объяснения простые. Мне бояться да отступать положение не велит. Да и тебе тоже…

Васька ничего не сказал, пошел хворосту подсобирать. Хорошо, что не видно, как покраснел. Ведь он побежал сперва. Видел дядя Андрей или не видел, что Васька побежал?

Вернулся, подложил в костер палок, спросил:

– Как вы его… об пень-то!

– А-а… Это самооборона, – пояснил солдат. – Мы в ремеслухе тренировались. Тут и силы много не требуется, одна механика.

– Нет, правда? – Васька даже привстал. – Вот бы научиться! У нас хмырь есть один, он всех бьет. Он старше, с ним никто не может справиться.

– А ты пробовал?

– Я? – хихикнул Васька. – Да обо мне и речи нет. Он самых здоровых гнет к земле. Если что ему нужно, отдай подобру, а то еще поиздевается… Вон как Грачу «велосипед» с «балалайкой»…

Солдат подкинул сухого лапника, костер загудел, поднялся высоко, осветив кругом кусты и деревья.

– Главное, Василий, это не сила и даже не техника, – сказал солдат. – Урки боятся смелых. Если бы ты первый ударил этого… своего…

– Кольку Сыча, – подсказал Васька, понизив голос, и оглянулся.

– Да-да. Если бы ты первым напал на него, я уверен, что он бы испугался.

– Нет, – произнес Васька. – Я его никогда не ударю.

– Боишься?

– Боюсь. Его все боятся.

– А Боня что ж?

– Бонифаций? Он сильный, только он не дерется. Понимает, что с Сычом лучше не связываться. Один у нас не отдал Сычу пальто. Так Сыч его раздел ночью, вытолкал в окно голенького и не велел появляться. Убрался, даже воспитатели не узнали.

– А что же воспитатели у вас делают?

– Живут, – сказал Васька. – Они сами ничего не умеют. То воспитатели новые, то ребята – попробуй узнай всех. Как на вокзале…

– Тяжело…

– Я и не говорю, что им лучше. Мы тут к одной в комнату залезли, так у нее ни денег, ни хлеба не оказалось. Одно крошечное зеркальце. Разве это жизнь?

– А зеркальце взяли?

– Взяли, – сказал, вздохнув, Васька.