Ворон - Дмитрий Щербинин

Хоббиты ели, сидя на крендельных лавочках, ели на траве, ели переходя от стола к столу — ныряли в яблочный бассейн, чтобы освежиться, и снова ели. Беззаботный смех лился со всех сторон. Вон кто-то лежал на травке любуясь легкими облачками да яблочным пирогом угощаясь — и, казалось бы, и в иной день можно облачками полюбоваться и пирог поесть, какой же тут праздник? Ан нет — праздник в самом воздухе был! Праздник такой, что весь мир виделся им огромным яблоком! Праздник в том, что обычная их дружба переросла в братство — здесь все друг друга любили. Не праздник ли, когда все чувства самые добрые, и когда любишь всех тебя окружающих, до светлых слез?!

А веселье было разрушено. Разрушено так, будто на хрустальную вазу обрушилась каменная глыба.

Вдруг раздался громовой окрик:

— Прочь из сока! Прочь!

— Оборотень! Оборотень! — засмеялись многие хоббиты, ибо решили, что это часть праздничных потех.

Медведь-оборотень Мьер был самым настоящим; и ему до боли не хотелось разрушать это беззаботное веселье. Но разрушать надо было!

Хоббиты смеялись, пытаясь угадать, какие два их сородича стоят один на другом под страшной шкурой. А Мьер кричал матерям тех малышей, которые плескались у берегов яблочного озера:

— Вытаскивайте их немедленно! Отходите от этого озера! Ну же!

Тут хоббиты решили, что шутка не удалась. Смешно было смотреть, бегал этот здоровяк но, когда он стал хрипеть таким тревожным, рвущим безмятежное настроение голосом, на него закричали:

— Хватит горлопанить!.. Покажитесь!.. Иди-ка изведай этой выпечки!..

Мьер хотел что-то ответствовать, да не успел. Центральная часть озера вдруг с чавкающим звуком разорвалась грязевою волною — брызги накрыли не только хоббитов, но и их выпечку.

Мьер, бросился к берегу, одновременно кричал страшным голосом:

— Все прочь отсюда!

Тут маленькие хоббитята заплакали, матери их, поняв таки, что дело не ладно, подхватывали их на руки, бежали прочь. Мьер помогал им, оставался там последним, и черное щупальце, вырвавшись из сока, закрутилось вокруг его ноги, потянуло назад — Мьер уцепился руками в берег…

Хоббиты теснились, отступали — лица их были бледны — теперь уж и самые беззаботные понимали, что это не веселье, что пришло что-то страшное; и прежняя их жизнь уходит…

Из глубин раздался страшный вздох — десятки отростков потянулись к берегам.

— Казад! — раздался крик гнома Глони; который отстал от своего друга, и теперь, запыхавшийся, со всех сил обрушил боевой топор на обхватившее Мьера щупальце.

Щупальце было перерублено. Освобожденный страстно рванулся от погибели своей, и откатился метров на десять. Отрубленное щупальце и не думало умирать — оно, сгибаясь и разгибаясь напряженными дугами, плеснулось в кишащую щупальцами жижу, которая была некогда яблоневым бассейном.

Все новые и новые отростки вздымались там; одно из них, вырвалось на берег, слепо зашарило там, но вот наткнулось на стол, обхватило его, с силой рвануло — стол, разбросав по траве кушанья, был поглощен в озеро…

Хоббиты стали разбегаться; многие спотыкались, падали; им помогали подняться, бежали дальше.

— Стойте! Стойте!!.. — надрывался Мьер, но его никто не слушал — все бежали к своим холмам.

А щупалец вырывалось все больше — они расползлись по траве, загребали хоббитские столы, перемалывая их в своих недрах и выплевывали обломками.

По небу растеклась пелена, и мир, словно лист, для которого нежданно наступила осень, выцвел, что привело хоббитов в еще больший ужас…

И все же эта призрачная пелена, не могла полностью поглотить солнечные лучи — они жгли тянущиеся из озера, привыкшие к вековечному мраку щупальца. Щупальца болезненно извивались, а потом рывком исчезли в мутной луже. Земля вздрогнула, раздался булькающий вздох, и замолк в отдалении.

Хоббиты не знали этого — некоторые уже столпились у входов в свои жилища, и к чести их будет сказано, несмотря на ужас — давки не было, сначала пропускали жен и детей.

Рытниксы бежали к своему холму, который высился к югу от этого места. Но вот они закричали от ужаса, многие попадали на землю, некоторые побежали назад; большая же часть остановилась, замерли пораженные.

— Погибель наша! — жалобно зарыдал кто-то.

А перед ними высился тот, кого они приняли за чудище. И было это чудище метров восьми в высоту, было у него три… нет — даже четыре головы! Одна хоббитская, другая древесная, покрытая корою; третья — эльфийская, и четвертая — мерзкая, с закрытыми глазами; с серой, грубой кожей.

Конечно — это был энт, который в руках своих, держал Хэма, Эллиора, а, также — до сих пор не пришедшего в себя орка.

Вот он поставил Хэма и Эллиора — причем эльф легко, одной рукою, так, будто арфу, держал орка. Он попросил у энта:

— Задержи хоббитов, побежавших к востоку и к северу. Приведи их сюда.

Энт тут же сорвался с места, и побежал так быстро, что только Сполох Эллиора угнался бы за ним.

Сам Сполох, вышел из-за ближайшего холма — до этого он пасся на окрестных лугах, залечивал раны полученные ночью. Теперь на бело-серебристой шее его, осталось несколько темных борозд, но они уже затянулись..

Конь подлетел к своему хозяину, и тут эльф показал такую силу и ловкость, что удивленный возглас пронесся хоббитские ряды, а те, кто лежали на траве, теперь приподнялись и смотрели. Одной рукой он подхватил Хэма, из другой не выпускал орка — и одним плавным движеньем, пользуясь только силой ног, взлетел на спину Сполоха.

Хэма он усадил перед собою, а орка держал на весу; и эта объемная; похожая на грубо обточенный камень ноша, совсем его не утруждала.

Вид у эльфа был величественный. На Сполохе, он высился над хоббитами, как белоснежная гора высится над холмами. Вокруг него разливалось трепетное сияние; орк висел каким-то темным выбросом; и внушал уже не ужас, но жалость (хоббиты то не ведали об орочьих «забавах»).

— Не бойтесь! — громко вещал Эллиор. — Если вы будете слушать нас, то будете спасены…

Энту не стоило большого труда нагнать тех хоббитов которые побежали к востоку, и к северу — только завидев его они поворачивали назад и бежали туда, где видели наибольшее скопление своих родичей — то есть к Эллиору.

Они, завидев свет, исходящий от Эллиора, как мотыльки слетались к нему — ждали, что он все объяснит им, избавит от этой напасти.

А пока они сбегались, вставали многосотенной толпой, Хэм говорил:

— Видите, Фалко! А помните, какие изломы на мосту, да как раз в том месте, где он смолу закончил выливать? Я думаю — зря мы сюда прискакали — Фалко надо было спасать сначала. Его, ведь, Андуин унес!

— Там, на мосту было что-то, но мы уже не могли помочь Фалко. — говорил Эллиор. — Либо он выжил, либо — был уже мертв. А вот жизнь всех этих хоббитов в наших руках. — тут он поднял руку, и она яркою звездою над головами собравшихся засияла.

Смолкли и крики, и плачь, даже маленькие хоббитята перестали реветь. На лицах некоторых даже и улыбки появились, ибо, чувствуя великую силу эльфа, решили, что все разрешиться прямо сейчас и самым лучшим образом.

— Слушайте! — вскричал Эллиор. — Слушайте меня!..

Мост еще держался, но подгорная тварь не отступала — все новые удары сотрясали мост — и видно было, как бьется там слизистая поверхность — волны разбегались далеко по течению, и уже много раз захлестывали Фалко с головою.

Плыть было жутко — вода оставалась мутной, и в каждое мгновенье можно было ожидать, что всплывет еще одна такая же тварь. До восточного берега, куда он, выбиваясь из сил, прорывался, было еще так далеко, что, росшие там березы, казались маленькими белыми хворостинками.

Далеко разносившиеся над водой гулкие удары теперь смолкли и хоббит не знал — задержал ли мост ту тварь, или она все-таки прорвалась, и теперь несется за ним — он слишком истомился, почувствовал, что, еще немного, и руки его, и ноги, так отчаянно все это время работавшие — совсем онемеют. Тогда позволил себе небольшой отдых — перевернулся на спину, замер, смотря в небо.

К этой части небосклона еще не притронулась предвестница бури, призрачная пелена. В безбрежной и мягкой лазури тихо да мягко плыли небольшие, одетые теплотой солнечного сияния, белые облачка — и они напомнили ему кроны деревьев. Казалось, стоит протянуть руку, и можно дотронутся до этой теплой глубины, и она подхватит, возьмет в свои спокойные объятия…

Ах, как же спокойно там…

И вспоминал Фалко прежнюю хоббитскую жизнь, все то к чему он относился с пренебреженьем, а то и с насмешкой: «Вот мол, дальше своих Холмищ и не видят. Нашли, мол, чем гордится — всю жизнь, на какой-то холм потратили…» — вспомнил, и, глядя на этом спокойное, и, в тоже время, прибывающее в беспрерывном движенье небо, понял, что во всем том прежнем укладе было что-то великое и мудрое, более мудрое, нежели великие свершения, и более героическое, чем деяния «великих героев» из древних преданий.