Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926 - Владимир Маяковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
[1926]
Наше новогодие*
«Новый год!» Для других это просто:о стакан стаканом бряк!А для нас новогодие — подступк празднованию Октября.Мы лета́ исчисляем снова —не христовый считаем род.Мы не знаем «двадцать седьмого»,мы десятый приветствуем год.Наших дней значенью и смыслуподвести итоги пора.Серых дней обыдённые числа,на десятый стройтесь парад!Скоро всем нам счет предъявят:дни свои ерундой не мельча,кто и как в обыдённой явивоплотил слова Ильича?Что в селе? Навоз и скрипучий воз?Свод небесный коркою вычерствел?Есть ли там уже миллионы звезд,расцветающие в электричестве?Не купая в прошедшем взора,не питаясь зрелищем древним,кто и нынче послал ревизоровпо советским Марьям Андревнам?Нам коммуна не словом крепка́ и люба́(сдашь без хлеба, как ни крепися!).У крестьян уже готовы хлеба́всем, кто переписью переписан?Дайте крепкий стих годочков этак на́ сто,чтоб не таял стих, как дым клубимый,чтоб стихом таким звенеть и хвастатьперед временем, перед республикой, перед любимой.Пусть гремят барабаны поступиот земли к голубому своду.Занимайте дни эти — подступык нашему десятому году!Парад из края в край растянем.Все, в любой работе и чине,рабочие и драмщики, стихачи и крестьяне,готовьтесь к десятой годовщине!Всё, что красит и радует, всё —и слова, и восторг, и погоду —всё к десятому припасем,к наступающему году.
[1926]
Реклама
Что делать?*
Если хочешь, забыв и скуку и лень,узнать сам,что делается на землеи что грохочет по небесам;если хочешь знать, как борются и боролись —про борьбу людей и работу машин,про езду в Китай и на Северный полюс,почему на метр переменили аршин, —чтоб твоя голова не стала дурна́,чтоб мозг ерундой не заносило —подписывайся и читай журнал«Знание — сила».
[1926]
Очерки, вторая половина 1925 и 1926
Мое открытие Америки*
Мексика
Два слова. Моя последняя дорога* — Москва, Кенигсберг (воздух), Берлин, Париж, Сен-Назер, Жижон, Сантандер, Мыс-ла-Коронь (Испания), Гавана (остров Куба), Вера Круц, Мехико-сити, Ларедо (Мексика), Нью-Йорк, Чикаго, Филадельфия, Детройт, Питсбург, Кливленд (Северо-Американские Соединенные Штаты), Гавр, Париж, Берлин, Рига, Москва.
Мне необходимо ездить. Обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг.
Езда хватает сегодняшнего читателя. Вместо выдуманных интересностей о скучных вещах, образов и метафор — вещи, интересные сами по себе.
Я жил чересчур мало, чтобы выписать правильно и подробно частности.
Я жил достаточно мало, чтобы верно дать общее.
18 дней океана. Океан — дело воображения. И на море не видно берегов, и на море волны больше, чем нужны в домашнем обиходе, и на море не знаешь, что под тобой.
Но только воображение, что справа нет земли до полюса и что слева нет земли до полюса, впереди совсем новый, второй свет, а под тобой, быть может, Атлантида*, — только это воображение есть Атлантический океан. Спокойный океан скучен. 18 дней мы ползем, как муха по зеркалу. Хорошо поставленное зрелище было только один раз; уже на обратном пути из Нью-Йорка в Гавр. Сплошной ливень вспенил белый океан, белым заштриховал небо, сшил белыми нитками небо и воду. Потом была радуга. Радуга отразилась, замкнулась в океане, — и мы, как циркачи, бросались в радужный обруч. Потом — опять пловучие губки, летучие рыбки, летучие рыбки и опять пловучие губки Сарагоссова моря, а в редкие торжественные случаи — фонтаны китов. И все время надоедающая (даже до тошноты) вода и вода.
Океан надоедает, а без него скушно.
Потом уже долго-долго надо, чтобы гремела вода, чтоб успокаивающе шумела машина, чтоб в такт позванивали медяшки люков.
Пароход «Эспань» 14 000 тонн. Пароход маленький, вроде нашего «ГУМ’а». Три класса, две трубы, одно кино, кафе-столовая, библиотека, концертный зал и газета.
Газета «Атлантик». Впрочем, паршивая. На первой странице великие люди: Балиев да Шаляпин*, в тексте описание отелей (материал, очевидно, заготовленный на берегу) да жиденький столбец новостей — сегодняшнее меню и последнее радио, вроде: «В Марокко все* спокойно».
Палуба разукрашена разноцветными фонариками, и всю ночь танцует первый класс с капитанами. Всю ночь наяривает джаз:
Маркита, Маркита, Маркита моя!Зачем ты, Маркита, не любишь меня…
Классы — самые настоящие. В первом — купцы, фабриканты шляп и воротничков, тузы искусства и монашенки. Люди странные: турки по национальности, говорят только по-английски, живут всегда в Мексике, — представители французских фирм с парагвайскими и аргентинскими паспортами. Это — сегодняшние колонизаторы, мексиканские штучки. Как раньше за грошовые побрякушки спутники и потомки Колумба обирали индейцев, так сейчас за красный галстук, приобщающий негра к европейской цивилизации, на гаванских плантациях сгибают в три погибели краснокожих. Держатся обособленно. В третий и во второй идут только если за хорошенькими девочками. Второй класс — мелкие коммивояжеры*, начинающие искусство и стукающая по ремингтонам* интеллигенция. Всегда незаметно от боцманов, бочком втираются в палубы первого класса. Станут и стоят, — дескать, чем же я от вас отличаюсь: воротнички на мне те же, манжеты тоже. Но их отличают и почти вежливо просят уйти к себе. Третий — начинка трюмов. Ищущие работы из Одесс всего света — боксеры, сыщики, негры.
Сами наверх не суются. У заходящих с других классов спрашивают с угрюмой завистью: «Вы с преферанса?» Отсюда подымаются спертый запашище пота и сапожищ, кислая вонь просушиваемых пеленок, скрип гамаков и походных кроватей, облепивших всю палубу, зарезанный рев детей и шепот почти по-русски урезонивающих матерей: «Уймись, ты, киса̀нка моя, заплака̀нная».
