На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

И доложил старшему сторожу Кацуми.

А девушки уже знали: отцы и братья стоят у ворот, желая попрощаться. Весть перебегала от станка к станку, шумели веретена, сновали челноки, работницы сгибались над станками, руки их дрожали…

Кацуми доложил управляющему.

Тот задумался. Сидел он за американской конторкой на вертящемся стуле, круглые очки в роговой оправе придавали ему важность; ходили слухи, что глаза его совершенно здоровы, что не так уж много он учился, не испортил он своих глаз, в оправе у него простые стекла.

— Стоят у ворот?

— Господин управляющий, стоят…

«Гм…. с одной стороны, резервисты — японские солдаты, но с другой — таких случаев еще не бывало, чтобы позволить родителям и родственникам видеться с работницами! Увидятся через три года!.. Во всяком случае, надо известить хозяина».

Хозяин выслушал, ничего не ответил и уехал.

В этот день Мондзабуро подписал контракт с интендантами. Отличные будут барыши. Ночь он провел в чайном домике рядом с той, которую считал самой очаровательной женщиной столицы. Они сидели в небольшой комнате — деревянные полированные потолки, деревянные полированные стены нежно-золотых тонов, золотистые циновки, два черных лакированных столика. Самая очаровательная женщина ела и пила, обменивалась с Мондзабуро чашечками сакэ и папиросами из уст в уста и, постепенно раздеваясь, осталась наконец в бледно-сиреневой прозрачной рубашке.

Отцы и братья, будущие солдаты, стоят у ворот. Пусть постоят. Зима, холодная ночь? Может быть, пойдет снег? Ничего, снег быстро растает.

Утром Мондзабуро увидел толпу отцов и братьев и сразу возмутился:

— Что такое? Проститься? Но ведь для этого надо оторвать девчонок от работы. Завтра вы — солдаты, вам же потребуются рубахи и штаны! А после прощанья девчонки будут плакать и плохо работать.

— Но, господин, — сказал отец Аяко, — ведь в договоре не сказано, что мне нельзя будет проститься с моей дочерью?!

Лицо у будущего солдата было упрямое, лица остальных отцов и братьев тоже были упрямы. Фабрикант нахмурился, закурил папиросу и, не говоря ни слова, прошел в калитку. Калитка захлопнулась.

Он был убежден, что гнев его ясен, что будущие солдаты отправятся туда, откуда они пришли, и так и было бы, если б через пять минут калитка не открылась снова. Вышел старший сторож Кацуми, оглянулся и перешел на противоположную сторону улицы к мясной лавке. Там он купил кусок мяса, выбрал приправу и присел к жаровне готовить еду. В эту минуту к нему подошел отец Аяко.

— Догадался-таки! — сказал Кацуми. — Ворота будут раскрыты. Наверное, выбегут все… не растеряйтесь в толпе.

Мясо жарилось, горьковатый запах поднимался от жаровни. Резервист стоял, вытянув шею. Мясо не крестьянская еда, но почему бы перед уходом на войну не попробовать куска мяса? Тем более что всю ночь дрогли у ворот?!

— Сколько сто́ит?

— Со вчерашнего дня цены поднялись, — сказал лавочник.

Крестьянин засмеялся, узнав цену.

— Бог с ним, с твоим мясом, квашеная редька не хуже!

В полдень Кацуми приказал привратнику распахнуть ворота. Тот даже не спросил, по чьему приказанию, потому что дело старшего сторожа знать, от кого он получил распоряжение, а дело привратника, если ему скажет старший сторож, открыть ворота.

И он распахнул ворота.

В ту же минуту раздались гудки, машины остановились, из цехов выбегали работницы, те, кто ждал родных, и те, кто не ждал. Все были возбуждены, все рвались за ворота, хоть раз за все время ступить на запрещенную землю!

Управляющий, ничего не понимая, подскочил к окну. По всему двору мелькали кимоно, стучали гета…

Сердце у него замерло, потому что рядом помещался кабинет хозяина, и Мондзабуро, вероятно, сейчас, как и он, стоял у окна.

И действительно, голос фабриканта загремел на всю контору:

— Вернуть! Прекратить!

На фабрике работало триста мужчин: сторожа, надсмотрщики, машинисты, механики, конторщики…

— Берите палки, доски… кулаками, ногами!..

Вся улица была запружена работницами.

Аяко кланялась отцу, и, не замечая ничего окружающего, они говорили друг другу нежные, заботливые слова.

Триста мужчин ворвались в толпу, хватали девушек за руки, за плечи, за волосы, били их кулаками…

Аяко защищалась, ее ударили по ногам, от боли она села на землю, ее опрокинули и поволокли, появилась полиция. Свистки, крики, удары дубинками.

Через полчаса работниц водворили на территорию фабрики, ворота захлопнулись, отцы и братья, сопровождаемые полицейскими, шагали по улицам.

Мондзабуро придумывал меры взыскания: сбавит оплату, снимет с довольствия рис, а цену на редьку поднимет вдвое… Он размышлял, прикидывая с карандашиком, сколько барыша получит в компенсацию за сегодняшний беспорядок, когда вошел управляющий.

— Разошлись по баракам, — прошептал управляющий, — но… работать не хотят. Забастовка!

Известие было настолько невероятно, что оба некоторое время смотрели друг на друга в немом изумлении.

Когда изумление прошло, Мондзабуро, все еще не веря в возможность забастовки, надел шляпу, схватил трость и побежал в казармы.

Работницы, встречая его, кланялись в ноги, а на вопросы отвечали:

— Ая-сан объяснит…

— Какая Ая-сан? Где эта Ая-сан?

Перед дверью во вторую казарму он увидел Ая-сан.

— Вот, господин, наши требования, — Аяко протянула ему длинный листок бумаги.

Фабрикант взглянул на тщательно выписанные значки «кана»:

«Десятичасовой рабочий день.

Право свободно переписываться.

Право свободно выходить за ворота.

Право свободно встречаться с родителями и с кем будет нужно…» — еще какое-то право, еще какие-то права!..

В глазах Мондзабуро запестрело, он разорвал лист на мелкие клочья и пустил их по ветру.

— Ну!.. — крикнул он, поднимая кулак.

Аяко скрылась за дверью барака.

Управляющий и конторщики стояли поодаль.

— Будут работать, — убежденно сказал фабрикант. — По чьи это штучки? Требования! Кто здесь социалист?

Он смотрел на управляющего, на конторщиков. Подобострастные лица. Нет, эти не социалисты.

Ханако работала, но, в сущности, она только делала вид, что работает, — сегодня она не могла работать. Сегодня японские девушки поднялись против рабства. Терпели тысячу лет. Больше не будут! Забастовка! Требования! Все думают, что японская женщина способна только падать на колени перед своими мучителями. Теперь убедятся, что это не так.

Она вспоминала рассказы Ивана Гавриловича о русских стачках, брошюры, которые она читала. Русские женщины и японские женщины. Два мира! Но так ли это? У всех женщин мира одна судьба!

Управляющий и конторщики бегали из казармы в казарму.

Каждый час дорог! Каждая минута! Срывается военный заказ! Господин Мондзабуро поехал в полицию…

Девушки были подготовлены тщательно. Как отлично работал Кацуми! Встречая его мальчиком в деревне, с икрами, искусанными пиявками, Ханако никогда не думала, что из него выйдет такой революционер! Сейчас он исчез с фабрики, больше не увидят здесь старшего сторожа! Для связи останется она.

4

Забастовка длится вторую неделю. У Такахаси сложное положение — выгнать старых и законтрактовать новых? Но в один день не законтрактуешь три тысячи, к тому же сейчас неподходящее время: мужчины ушли в армию, кто же продаст дочь? Дочь сейчас нужна в хозяйстве.

Вот когда поднимется на девчонок цена!

Но он и не думал уступить, ни разу не приходила ему в голову подобная нелепица. Ничем он не поступится!

Полиция окружила территорию фабрики плотным кольцом. Выдавали пищу раз в день: горсть редьки!

Управляющий ежедневно обходил бараки. В бараках была тишина.

Окна, заклеенные красной вощеной бумагой, создавали в клетушках полумрак. Матрасики лежат сплошными рядами от стены к стене. На них — забастовщицы. Холодно. Фабрика перестала отпускать уголь для хибати. Девушки жмутся друг к дружке в своих тоненьких кимоно. Когда управляющий входит, они садятся и кланяются.

— Ну что, — начинает он спокойно. — Ведь уже прошла неделя! Что вам надо? Японская армия воюет, а вы?

Постепенно он теряет спокойный тон, девушки неподвижно сидят перед ним, склонив головы. Стена! Камни! Ни слова в ответ, ни звука!

Он идет дальше. В последних бараках он начинает прямо с ругани. Топает ногами, подносит кулаки к склоненным головам.

Закрыли уборные. Закрыли водопровод. Вот пусть посидят без воды!

Каждый вечер приходила Ханако на свидание с Кацуми и Нисикавой. Союз металлистов собрал несколько сот иен в стачечный фонд, но налетела полиция и отобрала деньги.

«Рабочий мир» напечатал статью в защиту забастовщиц, но номер был конфискован, редактор оштрафован.