На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Дядя Ген отнесся к ее решению благосклонно. Ныне девушки служат и конторщицами. Не всем же быть гейшами!

Благосклонен он был еще и потому, что заработок Ханако не предполагал отдавать сестре. Так, какие-нибудь пустячки.

Рано утром выходила Ханако из дому и шла в серые утренние сумерки среди серых деревянных домов, покрытых серыми черепичными крышами, среди толпы, спешащей в лавки, на базары, на работу, одетой тоже в серые или коричнево-черные кимоно, изредка в европейские костюмы…

Главные текстильные фабрики страны — в Осаке, но и здесь, в предместье столицы, господин Такахаси поставил свои корпуса, начинив их новейшими американскими и английскими машинами. Такахаси выпускал ткани для офицерского обмундирования, а так как предвиделась кровопролитная война, то, естественно, он принимал заказ за заказом и богател. Многие в это время богатели: рынок был наводнен акциями, процентными бумагами, облигациями… Акции, оцениваемые фондовым обществом в пятьдесят иен, котировались по восемьсот и тысяче.

Мондзабуро частенько посещал лекции генерала Футаки, который рассказывал о великой завоевательной миссии Японии. Обычно генерал говорил длинно, и каждый раз, услышав, что после войны с Россией предстоят войны с другими государствами, фабрикант рассеянно внимал остальным рассуждениям лектора: ничего более приятного он уже не мог услышать.

Новые заказы требовали расширения фабрики. Однако пока фабрика расширится, надо и со старой взять максимум. Работают две смены, по одиннадцать часов каждая. Пропадает два часа. По двенадцать часов работать!

Пятьдесят сен за день получает девушка! Что ей делать с такими деньгами? Не составит для нее большого несчастья, если она будет получать сорок сен…

Что едят работницы? В фабричной столовой Такахаси кормит их рисом, редькой, соей, поит чаем.

Не много ли это: рис, редька, соя? Если сегодня рис, то редьки не надо. Если завтра редька, то риса не надо… Хороший человек не будет есть много, только дурной ест много.

В фабричной лавке Мондзабуро продает своим работницам дешевые материи, дрянные гребни, затхлые сласти и прочее. Но почему не поднять цену на эти товары?

Только глупцу не придет в голову мысль, что на товары можно поднять цену.

Девушки лечатся в фабричной больнице.

Глуп Мондзабуро, что завел фабричную больницу. Хотел показать американцам и англичанам, что он тоже европеец. Пусть стоит себе больница, а врача уволить, и весь штат уволить, а заболевших отправлять домой. Желающих законтрактоваться сколько угодно.

Кацуми слышал от Ханако о всех этих нововведениях фабриканта, но не мог проникнуть на фабрику. Она обнесена высоким забором, ворота наглухо закрыты, работниц за ворота не пускают. Все три года за ворота ни шагу!

Но все-таки выход был найден, когда Кацуми нанялся на фабрику сторожем.

Грозной походкой расхаживал он по территории фабрики. Его боялись, проходившие мимо девушки старались не смотреть на него. А он смотрел на них, он изучал их, маленьких, тоненьких, бледных, усталых от непосильного труда и недоедания.

Низкие длинные казармы, низкие комнаты-клетушки. Пятнадцать матрасиков в комнате. По две девушки на матрасик: когда первые пятнадцать уходят к станкам, приходят спать вторые пятнадцать. Итого в клетушке тридцать девушек.

Сорок сен в день. Из них тридцать возвращаются хозяину в оплату за квартиру и стол!

Кацуми присматривался, прислушивался и строго следил за порядком, введенным хозяином. Помогая надсмотрщикам, он добивался доверия, которого наконец и добился через год службы.

И тогда он на месте преступления поймал работницу Аяко. Через конторщицу Ханако она пыталась, минуя цензуру хозяина, передать письмо родителям!

Письмо было в руках сторожа. Оно оказалось преступного содержания: Аяко ругала хозяина, подробно рассказывала про фабричную жизнь и просила сообщить о невыносимых порядках на фабрике тем родителям, которые уже законтрактовали или собирались законтрактовать своих дочерей.

Улучив минуту, сторож показал Аяко письмо:

— За такое письмо головы не снесешь!

Аяко и сама понимала, что не снесет головы. Но каким образом письмо из рук Хана-сан перешло к сторожу? Конечно, несчастный случай — Хана-сан обронила его!

— Придешь ко мне в комнату, — сурово сказал сторож и назначил время. Это было ночное время, когда кроме работающих одни сторожа бороздили двор, и Аяко поняла, что сторож решил по-мужски воспользоваться ее проступком. Так на фабрике поступали всегда. Большинство ее подруг уже прошло через руки сторожей и надсмотрщиков. Что она могла возразить, кто ее мог защитить? Если письмо ее попадет к хозяину, она все равно этого не минет, но, кроме того, будет и многое другое.

Она пришла ночью к Кацуми. Она сидела у него час и другой. Сторож несколько раз оставлял ее и уходил дозором — он был теперь старший сторож и пользовался большой властью. Возвращаясь, он продолжал беседу.

— Я не ошибся в тебе, Аяко? — спросил он под конец, когда, уходя, девушка отвешивала десятки поклонов. — Сумеешь делать все то, о чем я говорил?

Аяко поклялась: сделает, не отступит!

Раз в месяц Кацуми и Ханако встречались у Нисикавы с другими товарищами.

Доволен ли был Кацуми результатами своей работы? Пожалуй, да. Хотя последнюю тысячу лет японка не имела человеческих прав, она не перестала чувствовать себя человеком: жадно слушали работницы слова о своем человеческом достоинстве и правах.

Запрещено писать родителям, запрещено встречаться с родными и знакомыми, запрещено выходить за ворота! Они даже не видели города, в котором работают!

А разве всегда женщина в Японии была без прав и презираема? Разве это соответствует законам Японии? Если б такое положение женщины соответствовало законам Японии, тогда многократно Японией не правили бы женщины. А ведь то были славные эпохи. Известно, что императрица Суико первая вступила в дружеские отношения с Китаем, Дзито боролась с рабством и положила начало воинской повинности, Кокэн ввела книгопечатание! А в эпоху Хэйан, славнейшую эпоху Японии, из семи микадо четыре были женщинами.

Почему же теперь женщина — рабыня? Почему мать стыдится родить девочку и просит за этот грех прощения у мужа? Вы не имеете права выйти за ворота, получаете за работу в два раза меньше мужчины, — почему?

Так изо дня в день Кацуми и Ханако говорили с Аяко и ее подружками. И те жестокости и притеснения, которые раньше казались девушкам законом, стали восприниматься ими как насилие и нарушение закона.

Это был уже канун войны. Американские и английские газеты писали о слабости русских, о том, что самурайская армия легко разобьет русскую и что весь мир ждет этого великого праздника.

И хотя все ждали войны, но она пришла неожиданно. Вдруг стало известно, что японцы победили в Порт-Артуре русскую эскадру. Как великие воины и храбрецы, они напали на русских ночью, обманом, не объявив войны, — американцы похвалили их за эту доблесть!

Военные обещали взять Порт-Артур в несколько дней (ведь русские не успели еще достроить крепость), а Маньчжурию завоевать в две недели (ведь у царя в Маньчжурии всего сто тысяч солдат!). Предстоит веселая война. Потерь у японцев не будет.

Японские газетки радовались войне, капиталисты и промышленники устраивали банкеты, американцы и англичане тоже устраивали банкеты.

Япония выполнит великую миссию: настежь распахнет двери в Китай!

Отныне в Китай потекут американские и английские товары, устремятся миссионеры, и Китай, покупая американские и английские товары, приобщится к великой европейской культуре!

И все это потому, что существует маленькая островная Япония! Банзай! Банзай!

3

Толпа отцов и братьев остановилась перед наглухо закрытыми воротами фабрики. Отец Аяко осторожно постучал. Приотворилась калитка, выглянуло лицо с вопросительно выпученными глазами. Резервист стал объяснять: присутствующие здесь, перед воротами, уходят в армию, они должны попрощаться с дочерьми и сестрами!

Ворота захлопнулись. Долго ждали ответа будущие солдаты, обмениваясь догадками: успел сторож доложить хозяину или еще не успел? По улице проходили мужчины и женщины, проезжали велосипедисты, тарахтели тележки… Минуло два часа. Отец Аяко постучал вторично. Снова выглянуло лицо с вопросительно выпученными глазами. Крестьянин поклонился выпученным глазам и почтительно спросил, когда откроются ворота. Может быть, работницы выйдут сюда?

Лицо говорившего было так почтительно, лица остальных просителей выражали такое глубокое к нему, сторожу, почтение, что сторож буркнул: «Доложу старшему!»

И доложил старшему сторожу Кацуми.

А девушки уже знали: отцы и братья стоят у ворот, желая попрощаться. Весть перебегала от станка к станку, шумели веретена, сновали челноки, работницы сгибались над станками, руки их дрожали…