Лузеры (декабрь 2008) - журнал Русская жизнь

В результате я поступила в Институт истории искусств (сейчас он называется Институтом искусствознания). Правда, мне пришлось переквалифицироваться в японисты: я стала историком японского кино. Там была чудесная атмосфера, и перемена мне была в радость, но было, конечно, очень трудно: представьте себе, иранистка в 34 года начинает учить японский язык! Первые два месяца мне полагался преподаватель и я честно ездила куда-то на Сокол заниматься к учительнице, которая почему-то всегда была пьяна. В последний раз, помню, мы с моим коллегой приехали, а она просто не стояла на ногах, никакого занятия не состоялось. Мы нажаловались - и мне дали нового преподавателя. Он меня чему-то научил, но как только я хотя бы что-то усвоила, то поняла, что сам он просто ничего не понимает в том, что преподает. Хорошо язык я так и не выучила - за каждым пятым иероглифом приходилось лезть в словарь.

Но, так или иначе, именно с этого момента жизнь моя начала складываться - в первую очередь потому, что я встретила своего мужа, Василия Васильевича Катаняна.

Шестидесятые

Вася (позвольте мне называть его так) был кинодокументалистом и снимал фильмы о литературе и искусстве. Его отец, как известно, был последним мужем Лили Брик. Мы прожили с Василием Васильевичем вместе долгую, изумительную жизнь. Ну, а тогда я просто была отчаянно счастлива. И если в начале 60-х я в этом своем настрое была в резонансе со страной, то ближе к концу было такое… противоречие, что ли. Я чувствовала себя хорошо, как никогда прежде, но при этом было мучительно стыдно и за процесс Синявского и Даниэля, и за наши танки в Праге. Однако всеобщее упоение оттепелью я не то чтобы не разделяла, но… я все-таки выросла в независимой Эстонии, и состояние свободы для меня было привычным и естественным.

В 1968 году, кстати, я впервые попала в Японию. Перед этим меня вызвали… нет, не в райком, а прямо в КГБ. Беседа состоялась в Политехническом музее. Мне предложили записывать, что будет говорить о жизни в России японская интеллигенция в беседах с интеллигенцией советской. Тут я вспомнила свою эстонскую густо краснеющую подругу и решила сыграть дурочку. «Ой, - сказала я, - давайте, нам как раз в институте надо сдавать определенное количество листов текста, вот я вам и напишу». Гэбист посмотрел на меня как на идиотку. «Подпишите бумагу о неразглашении», - говорит на прощание. «Не могу, - сказала я, - я все-все выбалтываю мужу, ничего во мне не держится. Вон он меня на скамейке дожидается».

А сама поездка была просто сказкой. На самом деле, только приехав в Японию, я поняла, что профессию выбрала правильно. Но с приходом Брежнева мне стало трудно выезжать. Раз в два года мы (точнее, я) устраивали российско-японские киносимпозиумы: на них обе стороны имели возможность посмотреть, что нового сняли их визави. Так вот, когда симпозиумы проходили в Японии, отсматривала новые фильмы одна я: кинорежиссеры, киноведы, все-все уходили куда-то в город. Потом было очень интересно смотреть, как они выкручиваются на финальных обсуждениях. Особенно запомнился Чухрай, который по названию одного из фильмов не только выстроил у себя в голове, о чем это кино могло быть, но и смог произнести какие-то оценочные суждения. Все-таки большой режиссер, фантазия-то работала.

Забавно, что при этом через два года я была вычеркнута из списка на выезд на этот симпозиум рукой председателя Союза кинематографистов Льва Кулиджанова. Мол, пусть другие поездят. А я их готовила! Они воспринимали эти выезды как турпоездки, а не как профессиональные командировки.

Брежнев, друзья и несостоявшийся отъезд

Ну а наша жизнь от многого нас хранила. У нас в доме бывали знаменитые наши с Васей друзья - Сергей Параджанов, Эльдар Рязанов, Майя Плисецкая, Ив Сен Лоран. И как и во всякой интеллигентской семье у нас в определенные моменты возникал сакраментальный вопрос: ехать или не ехать. И я его всегда решала вполне определенно. Я знала людей, эмигрировавших из гитлеровской Германии в Эстонию. Я видела, как их жалела местная мещанская еврейская среда. Но вот интеллектуального круга они лишились навсегда.

Ну а для меня именно среда общения была самым главным. Вася и наши с ним друзья - именно это было для меня главным сокровищем жизни в Москве, и именно они и составляли нашу жизнь. Об этом стоит говорить и писать отдельно. Расскажу только, что Вася с Эльдаром как-то хотели отмечать золотую дружбу - 50 лет без единой ссоры. Рязанов вставлял нашу фамилию почти в каждый свой фильм: если вы помните, то «Ирония судьбы» как раз начинается с того, что надо идти к Катанянам…

Ну, если уж говорить про совсем другое измерение жизни, так или иначе, уже было не так страшно - риска, что тебя арестуют, уже не было. Можно было спокойно заниматься японским кино. С другой стороны, десятилетиями могло ровным счетом ничего не происходить - но это была плата за относительное спокойствие.

Впрочем, спокойствие спокойствием, а работать Васе часто мешали - несмотря на то, что он изначально поставил себя как документалист, снимающий только про искусство и литературу. Он хотел делать фильм о том, что музы в годы войны не молчали, - его завернули. Из шестнадцати снятых им фильмов далеко не все он сделал по собственной воле. Когда сделал ленту про Райкина, так ему ее всю ножницами изуродовали: «Зал у Райкина вмещает 500 человек, а у вас в фильме его увидит вся страна». Выдирали целые эпизоды. Я помню, как сдала статью в «Искусство кино» по своей теме, и мне сказали: ну, готовься, редактор Сурков тебе все исчеркает. А редактор Сурков, кажется, даже не заглянул в нее. Приятно было заниматься тем, в чем другие не разбираются, но при этом чувствовала я себя… странно. Легко не было никогда. В брежневские годы - прежде всего из-за всепобеждающего идиотизма.

А выезжать было по-прежнему трудно - Союз кинематографистов разрешал покидать СССР раз в четыре года. Я жаловалась Василию Васильевичу, что не выдержу еще одного разговора с райкомовской комиссией. Там ведь сидели какие-то специальные, абсолютно невыносимые люди с абсолютно невыносимыми вопросами, отвечать на которые было выше моих сил. На одном из таких интервью меня спросили: почему вы, с вашей блестящей характеристикой, до сих пор не вступили в партию? Я ответила, что считаю для себя возможным честно жить и не вступать при этом в КПСС. Меня просто выгнали за дверь, сказали: «Выйдите вон». Моя коллега потом сказала: «Ну сама подумай - еврейка, беспартийная. Конечно, им стало противно!»

Восьмидесятые, девяностые и нулевые

Как ни странно, вторые так называемые «лихие» годы мы встретили довольно счастливо: в 1991 году ушли с Катаняном на пенсию, он стал пересматривать свои тексты, выпустил книгу мемуаров, готовил и передавал в архивы документы Лили Брик. В 1999 году его не стало. Уже после его смерти я собрала несколько книг текстов - это облегчило мне разлуку.

С трепетом я наблюдала за тем, как в Эстонии возрождается независимость. Я очень хотела, чтобы они снова стали сами собой. И я очень рада, что теперь это самостоятельная страна. Но вот чему я не рада абсолютно, так это эсэсовским маршам и всей этой дикости с Бронзовым солдатом на Тынисмяги. Не об этом думалось в 90-х, когда страна, где я родилась, покидала СССР.

И вот теперь перед нами открытый мир, который мы всегда мечтали увидеть, - но вот только мне все это досталось слишком поздно, когда уже нет сил на путешествия, страшно ездить одной. Но вот я знаю совершенно точно - завтра пойду на «Бумажного солдата».

Записал Алексей Крижевский

* ГРАЖДАНСТВО *

Евгения Долгинова

Огонь желанья

Как увольняют в Таганроге

I.

На фоне общероссийского кадрового секвестра лицо промышленного Таганрога сияет необщим выраженьем. На Таганрогском автомобильном заводе целых три тысячи человек мечтают о сокращении. Быть сокращенным - это не несчастье, а привилегия, особая административная милость. И не всякий ее заслужил.

У завода, производящего каждый второй из продающихся в России автомобилей Hyundai, не лучшие времена. Трагически упали продажи - повышение отпускных цен всего-то на 30 тысяч рублей обернулось 40-процентным падением спроса; задерживаются машинокомплекты из Кореи, резко упало производство самой популярной модели Hyundai Accent, иные дилеры прекратили сотрудничество с заводом, и он перешел с трехсменной работы на двусменку и с 12-часового рабочего дня - на короткий, 8-часовой.

Все это было бы рядовой, невыдающейся строкой кризисной хроники, когда бы не особый таганрогский изыск.

В ближайшие месяцы от двух до трех тысяч работников должны испытать непреодолимое желание покинуть предприятие, презрев все положенные по Трудовому кодексу выплаты, четыре оклада и возможность получать пособие по безработице. Часть работников уже испытали его - написали заявления и ушли в никуда. Противиться собственному желанию решительно не было сил.