Грех (сборник) - Захар Прилепин

Всерьёз думать можно только о том, что Витьку пугает. Впрочем, и здесь лучше остепениться.

…Какой-то нервный стал опять…

Иногда, помнил Сержант, раз в несколько лет, он начинал чувствовать странную обнажённость, словно сбросил кожу. Тогда его было легко обидеть.

Первый раз, ещё подростком, когда это нахлынуло, он, обескураженный и униженный, прятался дома, не ходил в школу, знал, что его может безнаказанно задеть любое ничтожество.

Потом, повзрослев, так напугался очередной своей слабости, что начал пить водку – и едва развязался с этим.

Последний раз болезненность пришла, когда родились дети, два пацана.

И тогда Сержант сбежал от этого чувства, обретшего вдруг новые оттенки и почти невыносимого. Вот сюда, на блокпост сбежал.

В сущности, понял Сержант теперь, чувство это сводилось к тому, что он больше не имеет права умирать, когда ему захочется.

Выяснилось, что нужно сберегать себя. Как же это унизительно для мужчины…

Сержант, никогда всерьёз своей жизнью не дороживший, вдруг удивился своей очевидной слабости. Человек такое смешное существо, думал он, глядя на парней, качающих железо. Такой кусок мяса, так много костей, а надо ему всего несколько граммов свинцовых… да что там свинцовых – тонкой иглы хватит, если глубоко она…

Жить в полную силу, ограничивая себя во всём, мало спать, почти не есть – всё это давалось Сержанту без труда. Мало того, он никогда не видел особой ценности в человеческой свободе, считал её скорей постыдной. О свободах в последние времена так часто говорили разные неприятные люди, но, слушая их, Сержант был почти уверен, что, произнося «свобода», они имеют в виду нечто другое. Цвет своего лица, быть может…

Никто не говорил, что самая страшная несвобода – это невозможность лёгкости при главном выборе, а не отсутствие нескольких поблажек в пошлых мелочах, сведённых, как выяснилось, к праву носить глупые тряпки, ходить ночью танцевать, а потом днём не работать, а если работать, то чёрт знает над чем, почём и зачем.

Недавно Сержант сделал выбор: ему так казалось, что сделал. Он, мнилось ему, выцарапал себе право не беречь себя и уехал.

Но теперь лежал, чувствуя плечом холод бетонной крошки, и скучал – не о ком-то, а пустой, без привязки, бесцветной скукой. Ничего не происходило.

Даже забирать их никто не ехал.

– Сколько там времени, Сержант? – спросил Самара, не открывая глаз.

– Девятый час, – ответил Сержант, не глядя на часы.

До десяти они провалялись почти спокойно, потом заволновались.

– Ну, Витя, ну, чудило, молись теперь, – снова начал заводить себя Сержант. – Зарыть тебя мало.

Витька молчал.

– Иди залезь на дерево и маши платочком, чтоб тебя с базы заметили, – сразу вмешался Вялый.

Кряж и Рыжий наблюдали за дорогой: как заступили в четыре ночи, так и не сменялись.

– Вялый, смени Рыжего, пора уже, – сказал Сержант.

– Чего пора? Я своё отстоял, – откликнулся Вялый. – Вон пусть Витя идёт.

Вялый помурыжил в голове какую-то мысль, ему хотелось позлее сострить что-нибудь про то, как Витю стоило бы «пользовать», но ничего толкового на ум не пришло.

– И Витя с тобой пойдёт, – ответил Сержант и поднялся сам.

Это был простой психологический жест: вставать ему никуда не надо было, но если ты на ногах, твои команды действуют лучше, чем из положения лёжа.

Вообще с такими зверями, как Вялый, лучше держать себя построже и настороже. В пустых песках субординация иногда забывается.

«Что стряслось-то? – думал Сержант, без толку пройдясь взад-вперёд. – Куда все запропали… Сигареты скоро кончатся».

Кряж уселся на корточки и начал мять пустую консервную банку, превращая её в блин.

Этого Кряжа, вспомнил Сержант, единственного в отряде пугалась полковая овчарка, не боявшаяся даже без устали задиравшего её Вялого. Хотя Кряж ничего дурного ей не делал. Просто начинал трепать за холку, а потом, незаметно для себя самого, стремился повалить на землю и дальше уже не мог сдержаться, чтоб не поиграть ещё: не давал псу подняться, бодал его и подминал тяжёлыми руками, пока собака с непривычным, почти на истерике, визгом не высвобождалась. Делала потом широкие круги, косясь на Кряжа глазом, напуганным и бешеным одновременно. Кряж стоял тогда без улыбки, не совсем даже разобравшийся, что стряслось, и похож он был на тяжёлую и, может быть, подводную коряжину, на которую если наедет лодка, то расколется пополам.

– Кряж, я забыл, у тебя дети есть? – спросил Сержант. Он вдруг не без ужаса представил, как Кряж будет играть со своими чадами.

Кряж пожал плечами:

– Откуда, – странно ответил он.

– А ты спроси у Витьки, откуда они берутся, – откликнулся Вялый. – А то ты, наверное, не так пользуешь подругу, напутал всё.

Кряж хмуро посмотрел в ту сторону, откуда раздавался голос Вялого – самого его видно не было за стеной.

– Так ты не женат? – спросил Сержант.

Кряж пожал плечами так, словно ему самому было неясно – женат он или нет.

…Самара отвернулся набок и вроде заснул. Рыжий сидел у стены, привалясь к ней голой головой; странно, что его затылку не было больно.

…Нет большей пустоты, чем в ожиданье.

Сержант ещё в детстве пытался развеселиться в любую тяготную минуту, говоря себе: «А вот ты представь, что тебе умирать надо сегодня: с какой тоской ты тогда вспомнишь это время, казавшееся совсем нестерпимым… Наслаждайся, придурок, дыши каждую секунду. Как хорошо дышится…»

– Достало уже тут лежать! – вдруг поднялся Самара. Сна у него не было ни в одном глазу.

– А чего ты? Спи! – предложил Сержант. – Вернёшься на базу, всё одно будешь спать.

– Там другое дело. Там я буду… спокойно спать. А тут… Машина, что ли, у них сломалась?

Сержант не ответил.

– Сразу все три? – спросил за него Рыжий.

В отряде было три машины.

– Ну, уехали куда на двух, – предположил Самара.

– Куда? – откликнулся Рыжий. – В Россию?

– Откуда я знаю, – отозвался Самара; он сам понимал, что ехать особенно некуда.

Он снова упал на спину и лежал с открытыми глазами.

– Тошно как, – сказал.

Сержант подумал мгновенье и озвучил то, чем сам себя успокаивал в такие минуты и о чём вспоминал недавно. Он вообще избегал отвлечённых разговоров с бойцами – ни к чему, но тут нежданно впал в лирическое настроение.

Самара покосился на Сержанта удивлённо и не ответил: просто не знал, что сказать.

– Сержант, а ты кем работал раньше? – спросил Рыжий.

– Вышибалой в кабаке, – ответил Сержант, повернувшись к Рыжему.

– А потом?

– Грузчиком.

– А потом?

– А потом опять вышибалой.

– И всё?

– Всё.

– А… психологом не работал?

– Нет.

– А ты мог бы. Мозги заговаривать.

«Да, не надо было, – решил Сержант. – Не надо этого всего было говорить, сам ведь знаешь…»

– Хорошо, Рыжий, я подумаю, – ответил спокойно.

– У меня имя есть, – сказал Рыжий, полузакрыв глаза.

Сержант вперил в него ясный свой взор, но Рыжий не реагировал.

– Я так понимаю, именем тебя будут называть два человека: твоя мама и я, – сказал Сержант.

– У меня нет мамы.

– Ну, значит, я один.

– Ты один.

Сержант сглотнул злую слюну.

– Встань, рядовой, – сказал он Рыжему.

Рыжий открыл ленивые глаза.

– И будь добр, рядовой, объясни мне, в чём дело. Тебя что-то не устраивает?

– Да, меня…

– Встань сначала.

Рыжий медленно поднялся и встал, опираясь спиной о стену.

– Меня не устраивает, что у нас не заряжены рации.

Сержант кивнул головой.

– И ты должен был это проверить, – закончил Рыжий.

– Я услышал тебя, – ответил Сержант. – Можешь написать рапорт на имя начальства по данному факту. Ещё есть вопросы?

– Пока нет.

– Тогда иди и проверь сигналки и растяжки.

«Чёрт его подери, – подумал Сержант, проводив Рыжего взглядом. – Что с ним стряслось такое…»

«Кто его вообще Рыжим прозвал?» – попытался он вспомнить – и вдруг вспомнил.

Ничего особенного: была у них, ещё там, в далёкой России, обычная попойка, а этот всё сидел в стороне – он недавно пришёл в отряд.

– Чего ты там сидишь всё время, с краю? – поинтересовался главный отрядный балагур, зампотех, худой и говорящий чуть гнусавым голосом, по прозвищу Жила. – Что ты как рыжий?

Само по себе это было не смешно, но в приложении к блестящей, лишённой волос голове показалось забавным. Все захохотали пьяно.

– Какой ты остроумный, – ответил тогда Рыжий негромко. – Острый язык твой. У меня карандаш есть – заточишь?

– Я не карандаш заточу, я тебя задрочу, – ответил Жила, и все снова весело обнажили пьяные клыки и языки розовые.

– Ладно, Рыжий, не гнуси, – сам прогнусил Жила вполне доброжелательно. – Иди, выпьем на брудершафт, за твоё новое имя.

При всей своей забубённой весёлости, он был жестоким, Жила, и умел обломать и любил это делать.