Море и берег - Евгений Войскунский

Через день мясо появилось в магазине. Много позже приехал кто-то специально по письму Марины. Но к тому времени Марина утратила интерес к мясу. Теперь ее волновала мебель, и она написала новое письмо, тоже в Москву и тоже министру.

Потом она вдруг жестоко рассорилась с Лизой, не помню из-за чего, кажется, из-за развешанного в кухне белья. В квартире сгустилась атмосфера. Резко хлопали двери. Притихли дети, пролились первые слезы.

Все шло не так, как мне хотелось. К счастью, Лиза была покладиста и отходчива, Володя быстро убедил ее помириться. Мне пришлось куда труднее: в ответ на мои сбивчивые уговоры Марина твердила одно, что она никому не позволит садиться себе на шею. Все же мне удалось наконец привести ее в комнату Фомичевых. Лиза, с красными от слез глазами, отвела ребром ладони русую прядь со лба и улыбнулась. И протянула руку. Марина подала свою медленно, с холодным достоинством.

— Статус-кво восстановлено, — сказал я с облегчением.

А Володя на радостях сделал себе огромный бутерброд с колбасой.

Потом мы на несколько дней ушли в море, а когда вернулись, то обнаружили, что «боевые действия» возобновились…

Марина лежала с книгой на кровати. Я сел рядом и обнял ее. Она поморщилась:

— От тебя чем-то пахнет. Машинным маслом, что ли?

— Сливочным, — сказал я. — Что ты читаешь?

— «Три товарища». Дивная книга. Знаешь, Сережа, я думала о нас с тобой…

— Прекрасное занятие, — одобрил я.

Она провела пальцем по моей щеке.

— Я подумала, что, если бы у нас была своя машина, мы бы с тобой поехали в отпуск куда-нибудь на юг. Я никогда не была в горах.

— Я тоже.

— Вот видишь. Мы бы чудесно провели время, правда, милый?

— Правда. Подожди немного, скоро я стану адмиралом — и у нас будет машина.

— Скоро! — Марина засмеялась и спрыгнула с кровати. — А теперь я тебя покормлю.

Но я поймал ее за руку и усадил рядом.

— Не торопись. Расскажи, как ты тут жила без меня.

В ее глазах появилось жесткое, сосредоточенное выражение, знакомое мне еще с того дня, когда я впервые увидел ее на стадионе в белом фехтовальном костюме, перед боем на рапирах.

— Сережа, — сказала она. — Я написала на эту нахалку заявление вашему начальнику политотдела.

Меня будто тугой волной отбросило от нее.

— Но ты не отправила его?!

— Не кричи. Конечно, я отправила.

Мне захотелось ударить ее, швырнуть в нее чернильницей. Мне захотелось возненавидеть ее. Если бы я мог!..

Тягостно вспоминать все это. Меня вызвал начальник политотдела и положил передо мной на зеленое сукно стола ее заявление. Круглые буквы мячами прыгали перед глазами, с трудом связываясь в какие-то нелепые фразы о просушке белья, невоспитанных детях, пережоге электроэнергии, еще о чем-то… У меня стали мокрыми виски и ладони, я плохо слышал, о чем говорил начальник. Но смысл его слов был понятен: я должен воздействовать на жену.

Воздействовать! Я шел домой как на плаху. Я старался неслышно проскользнуть мимо двери Фомичевых. Я убеждал Марину, просил, требовал.

— Ты не хочешь меня понять, — говорила она в ответ. — Просто я люблю справедливость.

— Кляузы — вот что ты любишь.

— Неправда! Не смей так говорить!

Я брал ее за плечи:

— Послушай, Марина, откуда в тебе эта злость? Эта страсть к писанине?

— Я люблю справедливость, — твердила она.

— Ты любишь только себя.

— Вот как? Все вы тут чистые ангелы, одна я злодейка…

Это было мучительно. Мы засыпали, отвернувшись друг от друга.

Неделями я не приходил домой. Володя внешне держался, как всегда, но я чувствовал, что между нами встала глухая стена отчуждения. Товарищи стали сторониться меня. Однажды, проходя по причалу, я услышал, как незнакомый офицер сказал другому: «Это муж той Колпаковой, которая пишет заявления».

В начале июля Марина заявила, что уезжает в Ленинград.

— В этой дыре, наверно, никогда не бывает лета, — сказала она. — Мне надоело мерзнуть.

Действительно, погода никак не налаживалась, шли дожди, туманы стелились над сопками, цепляясь за них, как табачный дым за сукно.

Я не удерживал ее, она уехала.

Странно мне было получать ее письма. Круглый твердый почерк как бы жил отдельно от слов. Я предпочел бы, чтобы она писала какими-нибудь стенографическими значками, лишь бы не видеть этого почерка. А писала она о том, что снова начала тренироваться и, возможно, в августе поедет на соревнования. Звала меня в отпуск. Ни словом не вспоминала о наших ссорах. Однажды пожаловалась на сухость моих писем и добавила: «Неужели ты все еще дуешься? Не надо, слышишь? Может быть, я зря погорячилась тогда с Лизой…»

«Может быть»! Я показал Володе эти строчки, и мне стало легче.

В свою комнату я почти не наведывался: что мне было там делать? Я даже по этой улице старался не проходить, чтобы не видеть нашего темного, как пещера, окна.

Незаметно, неслышно пролетело серо-голубое полярное лето, и снова свирепым норд-остом ворвался октябрь. Мой отпуск был уже недалек, как вдруг — неожиданная телеграмма: «Выезжаю».

На этот раз я встретил Марину не в Мурманске, а на причале рейсового катера. Знакомо пахнуло на меня ее духами, но сама она опять была новая: тихая и очень ласковая. Тот вечер я помню до мельчайших подробностей. Марина сказала, что ей нужно серьезно поговорить со мной, но дома она не хочет — соседи услышат. Мы вышли в сивые сумерки. Сыпал снежок, мелкий и твердый. Зима производила первую разведку. Марина взяла меня под руку и, переступив черными сапожками, пошла в ногу.

— Почему ты улыбаешься? — спросила она.

— Не знаю. Просто так.

— Сережа, я много думала о нас с тобой. И советовалась с папой.

— Папа — это голова, — сказал я.

— Ты можешь быть хоть немножко серьезным? Так вот: мы должны уехать с Севера.

Я посмотрел на нее:

— Почему?

— Из-за климата, конечно. У меня очажки в легких, ты знаешь.

Мы поднялись на пологую скалу и прошли мимо освещенных окон столовой, известной под названием «Ягодка». Дальше начинался «Чертов мост» — длиннейшие мостки, которые, падая и взлетая, вели через овраг в старую часть города.

Из оврага тянуло острым холодом…

— Я знаю, что твои очажки зарубцевались еще в детстве. Чего ты о них вспомнила?

— Зарубцевались, но следы остались. Но дело не в этом.

— В чем же?

Марина быстро взглянула на меня и обеими руками обвила мою руку.

— Я привезла хорошую справку. Тебя не имеют права держать здесь, если жена больная.

— Но ты не больная.

— Господи! — с досадой воскликнула она.

Некоторое время мы шли молча. Отчужденно постукивали по деревянным мосткам ее каблуки. Снег усилился и стал мокрым и липким.

— Марина, — сказал я, остановившись и взяв ее за плечи, — очень прошу тебя: не будем больше об этом говорить.

Лицо ее было красиво сейчас, как никогда.

— Просто ты не хочешь, чтобы я была с тобой.

— Очень, очень прошу тебя, Марина…

— Да, не хочешь. А если хочешь — напиши рапорт и приложи мою справку. Тебя переведут на юг, и мы всегда будем вместе.

Снег повалил густыми мокрыми хлопьями. Я что было сил стиснул ее плечи.

— Здесь совсем не плохо, Марина. Ты привыкнешь и увидишь, что не плохо. И служба у меня как будто хорошо идет. Разве не все равно, где жить? Есть места в тысячу раз хуже. Ты привыкнешь… — Я говорил и говорил, торопясь и пугаясь жесткого выражения, появившегося в ее глазах.

— Пусти, мне больно. — Она стряхнула снег с платочка. — Ты напишешь рапорт, или я уеду.

— Не напишу.

Тут я впервые увидел, как она заплакала. У нее кривились губы. Может быть, она злилась на себя за то, что плачет.

— Ты думаешь только о себе! — сказала она, глотая слезы. — Но своих соседях. Твои товарищи для тебя важнее, чем я… Если ты не подашь рапорт, я навсегда уеду, так и знай!

Она побежала по мосткам обратно.

— Ну и уезжай! — крикнул я ей вслед.

Я медленно побрел сквозь снег: вдоль мохнатых перил «Чертова моста», сквозь строй ослепших улиц… Когда я вошел в каюту, Володя воззрился на меня, как на белое привидение.

Он ни о чем не стал спрашивать, хотя отлично знал, что приехала Марина. Он притащил чаю, потом пришел Зайцев. Они принялись подшучивать друг над другом, и вспоминали веселые истории, и угощали меня ветчиной. Иллюминатор совсем залепило снегом, в батарее шипело и пощелкивало, из плафона лился в каюту мягкий свет.

Прошло несколько дней. Я не знал, уехала Марина или нет. Как-то утром Володя молча передал мне записку. Круглым твердым почерком было написано: «Сергей, уезжаю сегодня пятичасовым катером. Если хочешь, приди проводить». У меня перехватило дыхание. Я кинулся к Зайцеву и отпросился на час. Не помню, как я добежал до дому. Марина стояла посредине комнаты с платьем в руках над открытым чемоданом…