Море и берег - Евгений Войскунский

Евгений Войскунский

Море и берег

Повести и рассказы

Лиде — жене и другу

Повести

Шестнадцатилетний бригадир

1

Толя Устимов потерял продовольственную карточку. Это было самое худшее, что только могло случиться с человеком в блокадную зиму 1942 года. Толя хорошо помнил: выходя из бухгалтерии, он сунул карточку в карман брюк, где хранился в коробке из-под «Казбека» весь его махорочный запас и многократно сложенный номер заводской газеты «Мартыновец». Пойди он сразу в столовую и прикрепи карточку, все было бы в порядке. Но Толя пошел в док на работу.

В доке стоял быстроходный тральщик «316», в одном из осенних походов сильно израненный немецкими бомбами. Осколки изрешетили обшивку его левого борта, взрывной волной погнуло железные ребра — шпангоуты, покорежило часть металлического настила верхней палубы.

Уже полгода работал Толя на Морском заводе, несколько кораблей уже ремонтировал. И каждый корабль по-своему, по-ребячьи, жалел, как тяжело раненного в бою человека. К этому же тральщику у Толи было особое чувство — потому, наверно, что с самого начала кораблю как-то не везло. Уже перед самой постановкой в док, чуть ли не в последнюю минуту, мастер Глазков, никогда прежде не ошибавшийся в тонком деле докования, вдруг обнаружил, что «виски» стоят неправильно. Заново принялся он натягивать стеклиня, и это заняло целые сутки. А когда начали наконец ставить корабль, разыгрался шторм — последний перед ледоставом, по-зимнему злой.

Через открытые ворота батапорта в док хлынула, раскачивая тральщик, неспокойная вода. Кто знает, удалось бы в тот день аккуратно посадить корабль на клетки, если б не выдержка и умение мастера Глазкова.

Потом началась особенно трудная пора. Ударили морозы. А в ту зиму люди в Кронштадте были плохо защищены от них: когда человек голоден, он во сто крат хуже переносит холод.

Сразу свалилось с ног несколько рабочих-судосборщиков. Еще хуже было то, что слег инженер Троицкий, руководитель работ по тральщику, а заменить его никто не мог: остальные инженеры цеха были заняты на других объектах.

Быстроходный тральщик «316», покинутый людьми, покрылся голубоватым льдом. Один-одинешенек стоял он в гранитном доке — ни дымка, ни человеческого голоса, ни движения.

Почти вся команда его ушла на сухопутье, в морскую пехоту. Оставшиеся матросы работали вместе с заводскими рабочими.

Лишь в конце декабря пришел Троицкий и бригада судосборщиков, рассыпанная прежде по другим объектам, собралась в доке и приступила к ремонту тральщика.

— Кончай курить! — хмуро сказал бригадир Кащеев, невысокого роста человек в старой флотской шинели, надетой поверх ватника, в рыжем треухе, плотно надвинутом на брови.

Судосборщики поднимались медленно, трудно. Окурков не бросали — притушив, заботливо прятали их в кисеты, про запас. Не слышно было смеха, шутливого слова. Перекуры к концу дня затягивались с каждым разом все больше.

Толя сидел растерянный, подавленный горем, свалившимся нежданно-негаданно. Он словно и не слышал, команды бригадира. «Что же теперь? Прямо хоть помирай!..» — одна эта мысль в голове.

Все уже, наверно, прикрепили свои карточки. Может, пойти еще поискать? Выйдя из бухгалтерии, он закуривал, вынимал коробку с махоркой… Да нет, разве найдешь ее теперь, эту маленькую сиреневую бумажку? Странно: простая бумажка, а жить без нее нельзя.

Подошел Костя Гладких, друг и однокашник; с ним вместе они кончали ремесленное. Костя был самым сильным парнем в училище. Ел он тоже больше всех, всегда с добавкой. Румяный, статный, с бицепсами, налитыми молодой силой, — таким был Костя Гладких.

А теперь от него, кажется, и половины не осталось. Щеки ввалились, нет уж на них прежнего румянца. Сильно сдал Костя…

— Ты что, Толя? Что с тобой?

Сказать ему про беду? Костька — друг настоящий. Он скажет не задумываясь: «Проживем на мой паек». А разве проживешь, если ему своего пайка не хватает? Нет уж, надо самому выкручиваться, а помощи просить нельзя.

И Толя отвечает:

— Да так. Ничего.

— Ну, бери молоток да пошли.

Даже сквозь рукавицы чувствуется ледяной холод пневматического молотка. Еще недавно радовался Толя, когда ему доверили самостоятельную рассверловку заклепок. А теперь ему все равно. И ведь никто не знает, что вот он, Толя Устимов, попал в такую беду.

Он залезает на леса, пристраивается на обледеневшей доске, окидывает взглядом ржавые листы обшивки с ровными рядами заклепок. Каждую из них нужно рассверлить, чтобы можно было снять поврежденный лист.

Рядом с Толей сидит верхом на доске матрос с тральщика Кривущенко. Доска прогнулась под ним. Не переломилась бы, чего доброго…

Кривущенко был на тральщике комендором, на его счету есть «юнкерс», сбитый у полуострова Ханко. Шумный он, Кривущенко. В перекур достает из кармана газету и читает последнюю оперативную сводку, обширно комментируя ее своими соображениями. А если кто затевает спорить с ним — то сам не рад будет. Оглушит его Кривущенко напрочь.

— Работнем, малыш? — спрашивает комендор, подмигивая Толе. — Ты вот что. Ты сядь, как я, верхом, так удобнее, чем на коленях. Понятно?

— Понятно, — говорит Толя. — Только верхом тоже неудобно.

— Ну смотри, кума, тебе жить.

Справа, слева, внизу стучат пневматические молотки.

Вспыхивает белое пламя автогена — это, верно, Костя уже начал резать металл.

Толя щупает шланг, упирает молоток в заклепку, включает. Упруго дрожит в руках, стрекочет тяжелый конус инструмента; ржавый металл нехотя уступает его натиску.

Готово! Если бы не мороз, то сейчас из рассверленного отверстия Толю бы окатило струей холодной воды; отсек был затоплен через рваную пробоину как раз в этом листе обшивки. Но вода давно замерзла. Внутри отсека — лед.

Надо приниматься за следующую заклепку. А холодина, господи боже! И молоток сегодня особенно тяжелый. Да, вот как начался новый год…

Шершавый борт тральщика пахнет сыростью, ржавчиной.

Толя нацеливается на бурый кружок очередной заклепки.

Говорят, если потеряешь карточку, то другую уже не получишь, Недавно один из котельного цеха тоже потерял — слышал Толя такой разговор. Надо бы разыскать того котельщика, спросить, что надо делать в таких случаях.

Толя и Кривущенко постепенно удаляются друг от друга — передвигаются по доске вдоль заклепок. Сегодня Кривущенко, обычно более медлительный в работе, перегонит его.

Неужто не выдадут новую? Как же это — оставлять человека без еды?..

Кажется, двенадцатая заклепка. Толя сбился со счета. Только бы никто не заметил, как он ослаб. Позавчера Антоныч, пожилой дядька из их бригады, резавший поврежденный участок верхней палубы, свалился в голодном обмороке — товарищ еле успел выхватить резак у него из рук. Толя видел, как лежал Антоныч, неестественно подвернув ногу в черном валенке, как ленивый снежок падал на его щеку, поросшую седой щетиной.

Шестнадцатая. Ничего, ничего, до конца смены он выдержит. Вот только дальше как будет?

Обеденный перерыв тянулся долго. Толя постарался уйти из дока раньше всех, чтобы избежать расспросов Кости и других ребят.

Сейчас все они сидят в столовой и до ясного блеска очищают свои тарелки. Костя, конечно, кончил раньше всех и говорит, вертя тарелку, как автомобильную баранку, перед глазами: «Эх, добавочки бы!..» А Володька Федотов, как обычно, ворчит в ответ: «Прокурор добавит».

И до того ясно представилась Толе столовая с кисловатым своим запахом, с дымком от супа из сушеной картошки, что он чуть не заплакал от жалости к самому себе.

Бухгалтерия была закрыта на обед. Толя осмотрел все углы в холодном коридоре, заглянул под скамью, в мусорном ящике порылся — нет, нигде ее не видать, карточки…

Тут почему-то встала перед Толиными глазами другая картина. Маленькая типография районной газеты, громоздятся обшарпанные реалы с наборными кассами. Отец ищет запропастившееся шило или двухколоночную верстатку, ходит не спеша по комнате, глядит поверх очков добрыми глазами и приговаривает: «Шило, отзовись!» — а шило не отзывается, хотя оно вовсе не пропало, а воткнуто в подоконник, рядом со стопкой бумаги, а это, вообще говоря, самое видное место в типографии. И Толя, забежавший сюда как раз за этим шилом, потому что ему срочно понадобилось проткнуть в лодке, которую он выстругал из деревяшки, несколько дыр для крепления парусов, сразу находит шило и протягивает отцу…

«Карточка, отзовись!»

Понурив голову, медленно бредет он между красными корпусами заводских цехов. Он глядит себе под ноги, на грязно-белую, вьющуюся среди сугробов тропинку. Шапка съехала набок, мороз обжигает ухо. Толе все равно. Увидел бы его сейчас кто-нибудь, заглянул в его неподвижное, с заострившимися чертами лицо — непременно подумал бы: «Неладное творится с этим парнем». Но никто не видит Толю — заводской двор пуст. Только зимний ветер привольно гуляет вдоль высоких кирпичных стен.