Время — московское! - Александр Зорич

— Тогда в чем суть войны по-вашему?

— По-моему, суть войны в том, чтобы перевернуть мир. Научить нас всех дорожить отпущенными нам секундами. Чтобы сделать нас — тех, кто войну переживет — чище и сильнее, научить отличать главное от второстепенного.

— Вы говорите точь-в-точь как один мой одногруппник, Володя Орлов… После первого семестра он бросил нашу ксеноархеологию, хотя был отличником. И пошел в духовную семинарию. Наверное, его уже рукоположили…

— Уважаю! — кивнул лейтенант. — Если б я мог выбрать себе еше одну профессию, я, возможно, тоже выбрал бы духовный сан. Но это раньше. Теперь в Александре Пушкине, которого вы, Таня, видите перед собой, слишком много огня. А с недавнего времени — и ненависти. Моя душа — слишком… если можно так выразиться… болтливая, шумная. А ведь там должна быть тишина. Совершенная. Космическая.

— Самокритично.

— Да чего уж — чистая правда… Это я себя еще приукрашаю. Но давайте не будем обо мне. Лучше скажите, в чем суть войны — по-вашему. Зачем это все? Зачем смерти?

— Знаете, Александр… У чоругов есть такая метафора: природа — это котенок-самочка. Представьте себе, у них тоже есть кошки! Вот ты бросаешь котенку яркий мячик — он несется за ним, задрав хвост, такой трогательный, азартный, усатый-полосатый, гонит его лапкой по комнате, переваливается с ним через спинку, урчит, прижимает ушки… Котенку все равно, в каком направлении катится мяч. Главное, чтобы он все время двигался. От этого-то движения котенок и получает удовольствие. Такой игрой котенка-природы чоруги и представляют себе круговорот жизней и смертей. Они для чоругов неразделимы, в древности даже существовала одна общая пиктограмма, для обозначения того и другого… Так вот, котенку-природе, согласно представлениям чоругов, все равно, люди живы или умерли. Он, глупыш, радуется самому движению мяча — от жизни к смерти, от смерти — к новой жизни. Котенок обожает свою игрушку в любой точке пространства. И радуется вне зависимости оттого, в какую сторону мячик мчится. Иными словами, природе все равно — убивать нас, исцелять нас или вдыхать в нас новую жизнь. Она играет и в этой игре выражает свою любовь к нам, козявкам. Играя в игру «жизнь-и-смерть», она становится счастливой. Таким образом, война в координатах чоругов означает, что котенок немного заигрался… Когда я услышала об этой метафоре впервые, она показалась мне издевательской. Почти дикой. Но теперь, после «Счастливого», все изменилось.

— Глубоко копаете, Таня… — задумчиво сказал лейтенант. — Мне даже как-то не по себе стало… Буду обдумывать на досуге. Может, до чего-нибудь додумаюсь утешительного?

— Я не хотела вас расстраивать, честное слово!

— Да вы меня и не расстроили, Таня.

— Тогда почему ваши глаза стали такими… холодными?

— Просто подумал о тех мячиках, которые котенок загнал за диван слишком рано.

— Лучше бы вы задали мне какой-нибудь другой вопрос. Не про войну, — нахмурилась Таня. Она поймала себя на странном, новом умении — чувствовать кожей душевную боль своего собеседника. Это получилось как с мафлингами…

Боли у офицера Пушкина было много. Тане стало не по себе.

— Другой вопрос? Что ж, задаю! — Лейтенант волевым усилием стряхнул с себя грусть и улыбнулся. — Скажите мне, Татьяна, в чем суть научной работы?

В Таниных глазах заиграли смешинки.

— Еще великий физиолог Иван Павлов отмечал, что суть научной работы — в борьбе с нежеланием работать!

Они расхохотались так громко и заразительно, что слонявшаяся поодаль компания — офицеры в обществе хорошеньких женщин — как по команде обернулась в их сторону. В некоторых взглядах читалось неодобрение — мол, это еще что за невоспитанная парочка? В других — «везет же людям!»

Не раз и не два Таня и Александр возвращались к Ричарду Пушкину. Таню не радовали эти возвращения. Впрочем, и не удивляли. Ведь как ни крути, а Великий Ричард был их с Александром Пушкиным единственным общим знакомым.

Имелось и еще кое-что, о чем Таня старалась не думать, но что она отчетливо осязала своей чувствительной душой. Русоволосый лейтенант, догадывалась Таня, не случайный гость в ее жизни. А раз так — лучше сразу объяснить все. Без недомолвок.

— Так все-таки ухаживает за вами мой папа или нет? — спросил лейтенант Пушкин шепотом, наклонившись к самому Таниному лицу. Сигарету он держал на отлете, чтобы не дымила в глаза.

— Отчасти, — сказала Таня.

— Что это значит? Да или нет?

— В культуре рефлексивных цепочек это значит «да».

— В моем гуманитарном образовании имеется масса досадных пробелов. Например, я не знаю, что такое «культура рефлексивных цепочек»… — признался лейтенант. — Вот если бы здесь был мой друг Коля, он бы… А, впрочем, не важно… Лучше объясните.

— Ему кажется, что он за мной ухаживает. И, значит, отчасти это является правдой. Ведь реальность мысли тоже является реальностью в нашей культуре. Вы меня понимаете?

— Понимаю. Тогда поставим вопрос по-другому: кажется ли вам, Таня, что вы отвечаете на его ухаживания?

— Нет. Мне так не кажется, — твердо сказала Таня.

— А как же рефлексивные цепочки? — спросил лейтенант, как показалось ей, с подковыркой.

— Никак!

— Вы не вводите меня в заблуждение? — переспросил лейтенант. Он больше не улыбался. — Только поймите меня правильно. Я испытываю некоторую неловкость, когда думаю о том, что… ну….в общем, вы меня, наверное, уже поняли.

— Ага. Сейчас я попытаюсь объяснить. Только не обижайтесь, если мое объяснение вас шокирует. Моя лучшая подруга Тамила любит повторять, что мужчины — они как туалетные кабинки азиатского вокзала: либо уже заняты, либо в них вообще не хочется заходить.

— Остроумная девушка эта ваша Тамила!

— Еще какая! Но дело не в том… Только вы не обижайтесь, Александр, но ваш папа он… как бы это выразиться… совмещает в себе оба этих качества! Он и занят, и… Но вы — вот вы, например, совсем не такой!

Но не успел лейтенант ответить на странную Танину любезность, как на лестнице, ведущей в стеклянную коробку, освещенную лишь одной желтой лампой с надписью «выход», появился… сам Ричард Пушкин! Таня испуганно прикрыла губы рукой. Лейтенант страдальчески скривился.

— Легок на помине, — шепотом прокомментировал он.

Не сговариваясь, Таня и Александр развернулись к лестнице спинами и вжались носами в стекло, словно бы зачарованные неким невиданным зрелищем на улице. А вдруг не заметит? А вдруг пройдет мимо?

Как же!.. Великий Ричард сразу нашел их. Учуял, что ли, по запаху?

— Ах вот вы где, негодяи! — возопил режиссер. — С ног уже сбился вас искать! Что вы тут делаете в темноте? А?

— Мы курим, папа, — процедил лейтенант.

— Я бы, кстати, тоже не отказался. Дай-ка, сына, табачку, или как там у вас в армии говорят?

— У нас в армии говорят «закурить не найдется?»

— Ты чего собачишься, Сашка? — поинтересовался Ричард, затягиваясь. — Что я тебя в первый ряд не посадил? Так надо было заранее это самое…

— Все в порядке, папа. Не нервничай.

— Кто нервничает? Кто нервничает, ты скажи? Я? Да ни в жисть! Я на волне успеха! Я в восторге! Триумф! Овация! Нас полчаса не отпускали со сцены! Да я не припомню такого со дня премьеры «Чапаева»! — Как вдруг Ричард Пушкин смолк, закашлялся и уже совсем другим голосом, хриплым, усталым поинтересовался: — Что за сено ты куришь?

Лейтенант достал из кармана пачку сигарет «Московские» и молча продемонстрировал отцу.

— Так я и думал — отрава! Я, если хочешь знать, люблю кишиневский табак… Хорошо провяленный! Сортный! Без всех этих сучьев! Вот тебе, кстати, история: когда мы были с гастролями в Кишиневе, еще до твоего рождения, там одна женщина хорошая была, мы с ней дружили… Жена директора местной табачной фабрики. Так она мне подарила блок «Смуглянки» — настоящей, коллекционной… Вот это была вещь!

— Папа, ну где я тебе возьму «Смуглянку» на Восемьсот Первом парсеке?

Таня и Александр переглянулись. В обществе режиссера обоим было тягостно. Но просто взять и уйти им не хватало решимости. Да и куда, собственно, идти? На мороз? В руины? А ведь еще фуршет…

Народу в окрестностях аварийного выхода становилось все больше — счастливые зрители сходили по ступеням, громко обсуждая спектакль. Судя по долетавшим до Тани обрывкам разговоров, мюзикл и впрямь был воспринят с небывалым энтузиазмом.

Только в тот миг Таня осознала, что они с лейтенантом Пушкиным протрепались… да-да, ни много ни мало — три с половиной часа!

О пропущенном мюзикле Таня нисколько не жалела. Из тихой заводи их пристанище превратилось в оживленный филиал курительной комнаты. Вспыхнули все лампы. Таня зажмурилась — белый свет больно ударил по привыкшим к полутьме глазам. А когда Таня вновь открыла глаза, то обнаружила, что стоит гораздо ближе к лейтенанту Пушкину, чем позволяют правила светских приличий («Или правила светских приличий на свету становятся строже?»).