Неизвестный Сталин - Рой Медведев

Никто не привлекал к ответственности следователей НКВД, проводивших «дознание» с применением пыток, начальников лагерей и тюрем, надзирателей. Тем более не обнародовались имена доносчиков, даже если это была очевидная клевета. Тем не менее, как только началось возвращение домой бывших заключенных, многих доносчиков и следователей охватила паника. Были случаи помешательства, даже самоубийства.

В психиатрической больнице оказалась, например, известная тогда деятельница комсомола Ольга Мишакова, по доносам которой в 1937–1938 годах были арестованы многие руководители ЦК ВЛКСМ. После реабилитации этих уже погибших людей Мишакова была снята со своих постов и уволена из центрального аппарата ВЛКСМ. Но она была уже неспособна понимать происходящее и по-прежнему каждое утро приходила в свой кабинет. Когда у нее изъяли пропуск в здание ЦК ВЛКСМ, Мишакова впала в буйное состояние, и ее пришлось госпитализировать.

Один из бывших следователей, теперь уже полковник внутренних войск, узнав на улице своего давнего узника и подследственного, упал на колени и умолял о прощении. Другой бывший следователь, узнав в соседе по больничной палате свою жертву, умер от сердечного приступа.

Но были и другие примеры. Когда директор школы из Северной Осетии после многолетнего заключения и реабилитации пришел в свое министерство и узнал в министре просвещения Осетии своего бывшего следователя, то инфаркт случился не у министра, а у бывшего директора школы. В Киеве реабилитированный и вернувшийся в армию офицер, встретив когда-то пытавшего его следователя, застрелил его из пистолета.

Но такие случаи были очень редки, и беспокойство среди работников НКВД, принимавших участие в репрессиях, как и у всех других активных участников беззаконий сталинского времени, быстро улеглось. Общество пробуждалось от тоталитарного оцепенения очень медленно. К тому же большинство узников сталинских лагерей давно покоились в братских могилах с номером на деревянной бирке на ноге.

Впрочем, большинство из тех, кто вернулся из лагерей, испытывали в первые годы не столько гнев или жажду мести, сколько страх перед возможными новыми репрессиями. К тому же позиция официальной печати и большей части официальных властей лишь подкрепляла этот страх. Вернувшиеся домой люди боялись рассказывать друзьям и близким о перенесенных страданиях. Многим казалось, что за ними следят, что их телефоны прослушиваются, что их окружают доносчики. От этой мании преследования быстрее избавлялись те, кто был впервые арестован после войны и провел в лагерях «всего» 5–8 лет. Эти люди быстрее включались и в свою прежнюю профессиональную деятельность. Но большинство тех, кто провел в заключении в нечеловеческих условиях 17–20 лет, оказались психологически сломленными, да и их здоровье было подорвано. Они не стремились к политической деятельности. Бывший первый секретарь одного из обкомов в Казахстане Н. Кузнецов пошел на работу простым лесником. Он не хотел видеть людей. Одна лишь возможность свободно ходить по улицам своего города, есть досыта, в том числе мясо, фрукты, конфеты, мороженое, мыться в ванной, посещать кино и театр, отдыхать на юге — все это казалось большинству недавних зеков огромным счастьем. К тому же и власти отнюдь не стремились привлекать бывших заключенных к активной работе. Можно пересчитать по пальцам тех лагерников, которые вернулись на работу в партийный и государственный аппарат.

Все же некоторые из недавних узников начали писать свои воспоминания, а также художественные произведения на тему лагерей и репрессий. Это начали делать Солженицын в Рязани, Варлам Шаламов в Москве, Евгения Гинзбург во Львове. Втайне даже от родственников начал писать книгу воспоминаний бывший чекист из Тбилиси Сурен Газарян. Свои аналитические заметки о сталинских репрессиях стал заносить в дневник бывший философ и партийный работник П. И. Шабалкин. Работу по восстановлению доброго имени многих военачальников, которые еще не были реабилитированы, начал А. И. Тодорский — единственный оставшийся в живых генерал из попавших в ГУЛАГ еще в 1930-е годы. Эти усилия наталкивались, однако, на сильное сопротивление как партийного, так и идеологического аппарата. Здесь ссылались на фразу, якобы сказанную Хрущевым о том, что партия не может и не будет устраивать «варфоломеевских ночей». Анонимный поэт писал в 1957 или в 1958 году:

Без траурных флагов на башнях казенных,Без поминальных свечей и речейРоссия простила невинно казненных.Казненных простила и их палачей.[102]

В самом конце 1950-х годов Хрущев несколько раз публично заявлял, что советский народ и партия будут помнить Сталина и воздавать ему должное и что термин «сталинизм» придумали враги социализма. Тело Сталина продолжало покоиться в мавзолее рядом с телом Ленина. Никто не вспоминал о Сталине и его преступлениях на XXI съезде КПСС в 1959 году. Вся обстановка неожиданно и быстро изменилась в конце 1961 года, на XXII съезде КПСС. Но это уже другая тема.

Часть II. Сталин и ядерное оружие

Сталин и атомная бомба

Начало урановой проблемы

Среди физиков и во многих книгах по истории атомной энергии в СССР кодовое название «Уран», выбранное Сталиным в сентябре 1942 года для условного обозначения Сталинградского контрнаступления, связывают с элементом уран. Предполагают, что Сталин, уже одобривший к этому времени возобновление исследований по урановой проблеме, находился под впечатлением возможной разрушительной силы урановой бомбы. Физики, однако, ошибаются. Код Сталинградской операции был выбран Сталиным в честь Урана, седьмой планеты Солнечной системы. Последовавшая за «Ураном» стратегическая битва — окружение и разгром немецких армий в районе Ростова-на-Дону — получила от Сталина кодовое название «Сатурн».

В советской прессе первое сообщение о необыкновенной разрушительной силе атомной бомбы появилось в «Правде» 13 октября 1941 года. Публикуя репортаж об антифашистском митинге ученых, прошедшем накануне в Москве, газета привела удивившее читателей заявление академика Петра Леонидовича Капицы: «Одним из основных орудий войны являются взрывчатые вещества. Но последние годы открыли еще новые возможности — это использование внутриатомной энергии. Теоретические подсчеты показывают, что если современная мощная бомба может, например, уничтожить целый квартал, то атомная бомба, даже небольшого размера, если она осуществима, могла бы уничтожить крупный столичный город с несколькими миллионами населения»[103].

Создание атомной бомбы считалось практически осуществимым проектом уже с начала 1939 года, после публикации в Германии результатов исследований Отто Гана и Фрица Штрассманна (Otto Hahn and Fritz Strassmann), описавших явление распада ядер урана-235 на более легкие элементы под действием нейтронного облучения. Серия дополнительных исследований, проведенных в разных странах, показала, что ядро атома урана-235, поглощая один нейтрон, подвергается распаду, сопровождающемуся образованием «осколочных», более легких, атомов и выбросом трех или четырех новых нейтронов. При очень небольших количествах урана-235 в этих экспериментах большая часть вновь образуемых нейтронов улетала в пространство, не столкнувшись с другими ядрами.

Однако расчеты ученых (в СССР такие расчеты уже в 1939–1940 годах проводили молодые московские физики Яков Зельдович и Юлий Харитон) показывали, что при увеличении массы урана-235 возникает «порог», называемый «критической массой», при достижении которой распад одного ядра урана должен был вызвать за счет выбрасываемых нейтронов распад больше чем одного нового ядра, то есть создавать цепную реакцию, ведущую к почти мгновенному взрыву. В определенных условиях и прежде всего при введении в систему «замедлителя нейтронов», лучшим из которых могла быть тяжелая вода, можно было создать установку для более медленной управляемой цепной реакции деления ядер урана и утилизации атомной энергии.

Природный уран содержит лишь 0,72 % легкого изотопа урана-235. Основным в природном уране является тяжелый изотоп-238. Советские ученые Георгий Флеров и Константин Петржак, работавшие в Ленинграде в лаборатории профессора Игоря Курчатова, открыли в 1939 году спонтанное деление атомов урана-238, делающее этот изотоп радиоактивным. Однако период полураспада урана-238 составлял несколько миллиардов лет. У урана-235, также радиоактивного, период полураспада составляет около 700 миллионов лет, именно поэтому его пропорция в природном уране, более высокая при образовании Земли, за миллиарды лет ее существования стала незначительной.

Возможность создания атомной бомбы на основе урана-235 была очевидной. Но для этого нужно было прежде всего решить сложную задачу разделения природного урана на изотопы 235 и 238 и накопления урана-235 в количествах, которые могли измеряться десятками килограммов. Немецкие ученые уже в апреле 1939 года информировали свое правительство о потенциальной возможности создания атомной бомбы. В США Альберт Эйнштейн по настойчивой просьбе своих коллег-физиков передал 2 августа 1939 года письмо президенту Рузвельту, объясняющее возможность создания атомной сверхбомбы и предупреждавшее Рузвельта о том, что Германия, возможно, уже начала практические работы в этом направлении. Во Франции Фредерик Жолио-Кюри (Frederic Joliot-Curie) информировал свое правительство о реальности атомного оружия только в марте 1940 года, когда война в Европе уже разразилась. В США также в это время в различных газетах обсуждалась и рассматривалась вероятность того, что именно это оружие может оказаться решающим для исхода войны[104]. Но с середины 1940 года вся информация о работах с ураном была засекречена. В СССР ядерная физика была одной из приоритетных областей исследования. В Москве, Ленинграде и Харькове существовали институты, специализировавшиеся на исследованиях атомного ядра. Однако первые сведения о возможности создания атомной бомбы правительство СССР получило уже после начала войны с Германией не от собственных ученых, а от разведки.