Новые приключения в Стране Литературных Героев - Станислав Рассадин

Гена. Но он, то есть Грибоедов, был не прав, да?

Профессор. В том смысле, что не сумел угадать, чем окажутся для нашей литературы нововведения Жуковского и Карамзина, – да, не прав. Но мы-то сейчас говорим о другом. О том, что в ранней комедии «Студент» сама, так сказать, рас­становка сил совершенно иная, чем в «Горе от ума». Звёздов, Полюбин, Саблин – они, конечно, изображены иронически. Ав­торы над ними, как ты видишь, смеются, но смеются довольно благодушно и самые острые сатирические стрелы выпускают в чудака, в беднягу Беневольского. А в «Горе от ума»? Чудак этой комедии, Чацкий, то есть тот, кого считают чудаком и безумцем, уже изображен, наоборот, с любовью. Грибоедов все­цело с ним. Ему отдает любимые мысли. Ему, только ему со­чувствует. А Фамусов, Молчалин, Скалозуб высмеяны. Зло и беспощадно.

Гена (с пониманием всех сложностей литературного де­ла). Понятно. Значит, к этому времени Грибоедов свою позицию уже переменил?

Профессор. Ну, с позицией – это разговор особый. Да главное опять-таки не в этом. Главное, что и его возмужав­ший гений и сама жизнь заставили Грибоедова иначе взглянуть на того, кто, подобно Чацкому, протестует против пошлости и косности и потому порою неизбежно кажется подозритель­ным чудаком. Помнишь? «И прослывет у них мечтателем опас­ным!..»

Гена. Это вы про декабристов?

Профессор. Да, и про них, если хочешь. Не зря сре­ди прототипов Чацкого уверенно называли как раз декабриста, поэта с репутацией опасного мечтателя и, заметь, вновь друга Пушкина...

Гена. Чаадаева?

Профессор. Гена! Стыдись! Петр Яковлевич в самом деле числится среди людей, чьи черты, а отчасти даже и фами­лию Грибоедов позаимствовал для своего любимого героя. Был он близок и к декабристам и к Пушкину. Но разве Чаадаев пи­сал стихи?.. Впрочем, сейчас мне не до твоей нелепой ошибки, тем более что уж о ней-то наверняка позаботятся наши юные слушатели, поймут, кого я имел в виду, и пристыдят тебя. А за­одно, может быть, назовут замечательную повесть, в которой этот декабрист, пушкинский товарищ, поэт и чудак, изображен... Но сейчас-то я хочу сказать вот что. Литературная позиция, литературная полемика – все это важно и интересно. Однако тут они не могли играть решающей роли. Тут оказалось куда важнее то, что воплощали в себе Фамусовы и Молчалины и за что были готовы сражаться Чацкие... Это-то тебе хоть по­нятно?

Гена. Вроде да... Только почему вы сказали, что если мы будем знать эту самую комедию, ну, «Студента», то лучше пой­мем и смысл «Горя от ума» и историю его создания?

Профессор. Да ведь в том-то и штука, Геночка, что как раз сравнение двух комедий, как раз то, что в первой из них чудак, противостоящий всем этим Звёздовым и Полюбиным, не то что им, но даже самому Грибоедову казался фигурой смешной и жалкой, а во второй стал фигурой героической, – именно это и говорит нам, до какой же степени открытие, сделанное Грибоедовым, было новым, неожиданным...

ЧИЧИКОВ НАЧИНАЕТ ГОВОРИТЬ СТИХАМИ

Гена. Архип Архипыч, здрасте!

Профессор. Здравствуй, здравствуй!.. А что за книгу ты так таинственно прячешь за спину? Сюрприз приготовил?

Гена. Вроде того. Вот, глядите!

Профессор. Что это?.. Издательство «Детская литера­тура»... Год 1979... Старовато для сюрприза! О, да это рассказы Василия Шукшина!

Гена. Вот именно.

Профессор. И, насколько я понимаю, ты прихватил их с собой, чтобы мы совершили путешествие в один из них?

Гена. Вообще-то, неплохая мысль. Только, честно говоря, принес я ее совсем для другого. Понимаете, есть в этой книге один рассказ. Называется «Забуксовал».

Профессор. Любопытно. И что ж там буксует: автомо­биль или трактор?

Гена. Не «что», а «кто». Это в переносном смысле сказано. Там один колхозник сидит и слушает, как его сын уроки по литературе готовит. «Русь-тройку» зубрит. Ну, слушал, слушал, а потом вдруг и сообразил: как же это получается? Мчится, значит, птица-тройка, Гоголь ее даже с самой Русью сравнивает. А едет-то на тройке кто? Чичиков! Мошенник!.. Погодите, сей­час я вам в точности процитирую, по книжке... Вот: «Мчится, – говорит, – вдохновенная богом, а везет шулера! Это что ж выхо­дит?»

Профессор. И вот на этой самой мысли он и забуксо­вал?

Гена. Ну да! Ходит, думает. Наконец пошел к учителю и говорит ему: «Тут же явный недосмотр!»

Профессор. Я что-то не понял. У кого недосмотр – у Гоголя?

Гена. Наверное. У кого же еще?

Профессор. Совсем интересно! Ну а учитель что ему на это?

Гена. Учитель, по-моему, даже растерялся. В сторону ушел. «Русь, – отвечает, – сравнивается с тройкой, а не с Чичи­ковым. Здесь движение, скорость, удалая езда – вот что Гоголь подчеркивает».

Профессор. Нда... (Видно, что ему, как говорится, не хочется ронять авторитет учителя, но истина дороже.) Дейст­вительно, очень уж... ну, скажем, отвлеченно.

Гена. В том-то и дело! Вот поэтому он, этот человек, и остался таким ответом неудовлетворенный.

Профессор. А ты?

Гена. И я, конечно, тоже!.. (Опять заводит свою осто­рожную прелюдию.) Нет, Архип Архипыч, я понимаю: Гоголь ге­ний, но ведь и у гения же не обязательно все получается. Разве не так? В общем, Шукшин... вернее, этот его герой здорово под­метил. Ведь, правда же, несоответствие получается. С одной стороны – птица-тройка, а с другой...

Профессор (в тон ему). Шулер!

Гена. Вот именно! Неужели же он, такой, достоин, что­бы его Русь-тройка везла?

Профессор. А почему ты, собственно, у меня об этом спрашиваешь?

Гена. У кого же еще тогда?

Профессор. Как – у кого? У Николая Васильевича Гого­ля. Он ведь оставил тебе свои книги. Свои мысли. Возьми да и углубись в те же «Мертвые души». Сыщи там кого-нибудь, кто лучше всех знает Чичикова и способен дать о нем самые исчер­пывающие показания. Ну а уж если убедишься в своей правоте, тогда что ж делать! Исправь гоголевскую ошибку. Ссади Чичико­ва!.. Или заробел?

Гена (действительно, не без опаски, хотя предложе­ние, что говорить, соблазнительное). Может, правда попро­бовать?

Профессор. Конечно! Вот, становись к пульту нашей умной машины. Нажми всего-навсего на эту кнопку... Видишь надпись: «Вызов литературных героев. Без приглашения не вхо­дить»? И вызывай, кого пожелаешь.

Гена, конечно, тут же следует совету, и столь же немедленно объявляется тот, кого он почему-то захотел выслушать пер­вым. Это...

Собакевич. Мошенники! Христопродавцы! Я вас тут всех знаю, вся Страна Литературия такая! Мошенник на мошен­нике сидит и мошенником погоняет!

Профессор. Ах, вот кого ты пригласил в объективные арбитры?

Гена. А что? Зато уж кто-кто, а он Чичикова как облуп­ленного знает! Ведь правда же, Михаил Семеныч, знаете вы Чи­чикова?

Собакевич. Чичикова? Как не знать? Ведь это же пер­вый разбойник в мире! Продаст, обманет и пообедает за ваш счет!

Профессор. Ну, неужели у него нет хоть малюсенького достоинства?

Собакевич. У Чичикова? У этой собаки? Тьфу! Сказал бы и другое слово, да вот только что по радио неприлично!

Профессор. И все-таки... Ну, скажем, дамы на губерна­торском бале утверждали, помнится, что у него очень симпа­тичное лицо.

Собакевич. И лицо разбойничье! Вы дайте ему только нож да выпустите на большую дорогу – зарежет, за копейку зарежет!

Профессор. Так уж и зарежет?.. Впрочем, что с ва­ми спорить! Однако, я думаю, и вы не откажете Чичикову в том, что он весьма и весьма не глуп?

Собакевич. Кто это вам сказал? Он только что прики­дывается умным, а такой дурак, какого свет не производил! Уж мне ли этого не знать? Кто, по-вашему, ему Елизавет Во­робья за мужскую душу спустил? А он проглотил да еще и облизнулся... Экий болван!

Гена. Ну? Видите, Архип Архипыч?

Профессор. Нашел на чье мнение полагаться! Ты бы еще Ноздрева сюда вызвал. Да Собакевич ни о ком никогда ни одного доброго слова не произнес.

И в этот миг в беседу, как ручеек, вливается журчащий, необыкновенно сладкий голос.

Голос. Ах, совершенно, совершенно справедливо изво­лили вы заметить! Михайло Семенович наипочтеннейший чело­век, а хозяин таков, какого во всем свете не сыщете, однако ж, что таить, бьшает скор на слово! К чему эти резкости? Не лучше ль, право, этак соблюдать любезность, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое... э... э... (Зарапортовался.)