Гусман де Альфараче. Часть вторая - Матео Алеман

Мне приятно было это слышать: они дошли до умоисступления, а я успокоился — ведь теперь мы были при деньгах. А все же нет слов выразить, как я обрадовался, когда они сами предложили прекратить игру. Я взял за правило, во избежание всякого повода для неудовольствий, представлять партнерам самим решать, хотят они играть или нет. Наконец игроки с божьей помощью разошлись; я же не мог отделаться от опасений: ведь болонец как местный житель, а второй игрок как приезжий, обобранный в трактире, могли учинить мне каверзу; со здешним правосудием я уже отчасти познакомился. Едва мы с Сайяведрой остались одни, я приказал ему, чтобы завтра утром пораньше, не говоря никому ни слова, он седлал лошадей; мы едем в Милан. Так мы и сделали, оставив этих господ на бобах и без гроша в кармане.

ГЛАВА IV

По дороге в Милан Сайяведра рассказывает Гусману де Альфараче свою жизнь

Мы скакали в Милан с великой поспешностью и не меньшей боязнью; страх огромен ростом, и сколько я ни погонял, он все маячил за спиной, окутывая нас своею тенью; сердце у меня замирало при мысли об опасности, которой мы подвергались, притом по собственной вине. Ведь в глубине души я всегда верил, что бог не оставляет ни одного преступления без кары, ни одной провинности без наказания. «Жаль, — думал я, — что кони не рождаются с крыльями и лошадь моя не может летать! Да какой от этого толк? Несчастный я человек! Ведь и погоня мчалась бы на крыльях…» На каждом шагу мне мерещились засады, со всех сторон грозили опасности, а больше всего страшило промедление.

Мы ехали молча, и каждый думал о своем: я — как бы благополучно скрыться, а он — сколько монет придется на его долю.

Так прошло немало времени. Наконец, рассудив, что молчать в пути не менее глупо, чем болтать лишнее на стоянке, я предложил Сайяведре рассказать что-нибудь занимательное, чтобы заглушить страх и отвлечься от тревожных мыслей. Он сразу же взял быка за рога и сказал:

— По мне, так нет ничего занимательней, чем туго набитый кошелек. Надеюсь, что на службе у вашей милости я не только сумею выплатить вам долг, но и разживусь кое-какими деньжатами.

Я был рад, что он заиграл на своей любимой дуде, и ответил:

— Друг Сайяведра, что было, то прошло; не будем поминать прошлое: кому не случалось в жизни поскользнуться? Человек создан из плоти, а плоть слаба. Все грешат — грешил и ты. Я тоже, да поможет мне бог, не знаю, что со мной будет. Человек я не праведнее других и ни от какого соблазна не зарекаюсь. Не все ли равно — попросту обокрасть человека или сплутовать в карты и отнять у несчастного деньги, составляющие, может статься, все его достояние? Кто отважился на проделку вроде вчерашней, тот и чужой мошны не пощадит, особливо если она круглая сирота, да еще с приданым в тысячу эскудо. Человек ты умный, сам понимаешь, что к чему, и уж, верно, догадался, что я не Фукар[91] и не торговец индийскими товарами, а такой же бедняк, как и ты; к тому же, по известной тебе причине, я лишился всех своих пожитков, никакому ремеслу не обучен, а что я умею делать — ты сам видел.

Никто, конечно, не заставляет меня воровать и мошенничать; напротив, я должен честно зарабатывать себе на хлеб, как все добрые люди, и не позорить имя, оставленное мне родителями. Ведь если я оказался в услужении у сеньора посланника и стал его пажом, то это случилось лишь потому, что посланник знал и любил меня еще ребенком и упросил моих родителей, с которыми водил знакомство в Париже, отдать меня к нему в услужение, а сам обещал вывести меня в люди. Однако судьба решила по-другому. Я покинул Рим и вернусь не иначе как богатым и счастливым.

Хлеб везде хорош — и у нас и за морем, а господские харчи в Риме давно мне приелись. Если мы с тобой вынуждены хитрить и изворачиваться в поисках хлеба насущного, ничего тут нет мудреного: и другие, не нам чета, поступают также. Взгляни вокруг себя, если не веришь, присмотрись хорошенько, и ты убедишься, что все хлопочут о своем достатке, нисколько не заботясь о долге и совести. Всякий хочет стать сильней и богаче: владетельный принц упрочивает свое могущество, кабальеро округляет родовые владения, купец расширяет дела, ремесленник — свою мастерскую, и не всегда честным путем. Иные, уйдя по локоть в наживу, проваливаются по самые глаза — не смею сказать — в ад; выговори это слово сам, — ты посмелее будешь.

Поистине весь мир стал Ла-Рошелью[92]. Каждый живет на свой лад, каждый промышляет себе на пользу, грабители грабят, а расплачиваются только горемыки вроде тебя. Будь ты настоящий вор, из тех, что берут разом по триста, по четыреста тысяч дукатов, — тебе бы все сходило с рук; и покровительство сильных, и само правосудие было бы тебе по карману. Но если ты простак, незнакомый с тонким обращением, не собираешь арендной платы, не взимаешь процентов, не хватаешь пригоршнями, а довольствуешься малым и добываешь свой кусок с трудом, в поте лица, а то и вовсе ни с чем остаешься, — на галеры тебя! На виселицу! Не за то, что воровал (за это не вешают), а за то, что не умел воровать с умом. Повторю тебе слова одного раба-негра, — не то полудурка, не то хитреца, — они придутся тут весьма кстати.

Когда я был еще мальчишкой и жил в Мадриде, там приговорили двух несчастных к смертной казни за прелюбодеяние. Многие впадают в сей грех, но мало кто расплачивается, ибо есть на свете добрые люди, а главное, деньги, которые все могут уладить. Но на сей раз муж оказался несговорчивый и ничто не помогало. Весь город сбежался смотреть на казнь; особенно много собралось женщин: они запрудили площадь и окрестные улицы, смотрели изо всех окон, горячо жалея страдальцев. Когда мужу подали отрубленную голову жены, тот негр сказал: «Ах ты господи! Много тут смотрит такая, что ей можно делать так!»

Мы с тобой тоже могли бы сказать: сколько их, что посылают других на виселицу, хотя туда следовало бы их самих отправить и с гораздо большим основанием! Я ничему не удивляюсь и носа не ворочу: с волками жить — по-волчьи выть; рви цветочки, пока цветут, а не то завтра увянут. А раз ты говоришь, что мое общество себе по сердцу, то и я хочу быть хорошим товарищем и приятным спутником: за добро я плачу добром и умею ценить верную службу. Об этом ты будешь судить не по словам, а по делам, и сам увидишь со временем, правду ли я говорю. Однако ожидание награды подстегивает доблесть и придает мужества; лишь низкие души отказываются от усилий, зная, что от них зависит честь или состояние; человек, бегающий от труда, изменяет своему долгу, ибо для труда он рожден и трудом должен снискивать себе пропитание, а раз это так, то по справедливости всякий должен получать награду и прибыль сообразно тому, сколько он поставил в банк.

Вот, по-моему, что должно стать основой, краеугольным камнем нашего строения, а уж прочее зависит от обстоятельств: все, что нам достанется, — считая и собранный урожай, и урожай на корню, — мы будем делить на три равные доли: одна тебе, другая мне, а третья про запас, на случай кораблекрушения; ведь хорошая погода неустойчива, не всегда наш кораблик будет плыть с попутным ветром, по ровной глади и под чистым небом. Если мы пристанем к берегу благополучно, то излишек продовольствия нам не помешает, а если разобьемся о скалы или сядем на мель, то хорошо иметь под рукой шлюпку, на которой можно спастись. Эта доля будет неприкосновенна, вроде государственного запаса, и предназначена на случай бедствия. Если же мы поведем наше дело разумно, — а умишка нам не занимать, да и лоцманы мы тоже не плохие, — то я не помирюсь на меньшем, как должность рехидора в моем родном городе и хорошее состояние, чтобы жить безбедно. На это я кладу шесть лет сроку. Тянись душой к тому же, и ты получишь какую-нибудь малость, которой хватит тебе, чтобы возвратиться в Валенсию. Но ухватки карманного воришки придется бросить; не вздумай также таскать чужие сочинения, не будь вором-куплетником, ибо ничего, кроме сраму, тем не доспеешь.

Я же думаю так: либо в петле болтаться, либо на серебре кушать; двум смертям не бывать, а весь век маяться в нищете — все равно что умирать ежечасно. К тому же если не будем растяпами, то скоро выйдем в большие тузы, а тогда и бояться нечего: все эти хваты одним миром мазаны, все черти одной шерсти; каркать и мы умеем, а ворон ворону глаз не выклюет. Вот твоя доля из вчерашнего; бери, если хочешь; я не люблю держать у себя чужое. Пошли тебе бог удачи с тем, что честно заработано, и храни господь наше сообщество, чтобы оно крепко стояло на ногах и процветало под счастливой звездой; а также избави и упаси от алчных разбойников, которые норовят сожрать готовое жаркое и снять сливки с чужого молока.

Поступив так и выказав щедрость, я навеки привязал к себе моего слугу и знал, что теперь он меня не покинет. Для вольной жизни и воровских дел мне не найти было лучшего товарища. Не надо забывать и того, что, будучи во всем мне ровней, но соглашался мне прислуживать и признавать меня своим господином, а ведь это немалое преимущество — быть первым в игре.