Разумное животное. Пикник маргиналов на обочине эволюции - Лев Шильник

Гипотеза становления языка, предложенная испанскими учеными, весьма любопытна и вдобавок замечательно объясняет грамматическую сложность примитивных языков, но решительно противоречит богатейшему фактическому материалу, который накоплен разными дисциплинами и который убедительно свидетельствует о поэтапности формирования языка в онто- и филогенезе. Скажем, психолингвистика, занимающаяся изучением порождения и понимания речи, настаивает на примате постепенных, эволюционных процессов в ходе становления языка и постулирует ведущую роль так называемых невербальных (неречевых) компонентов коммуникации в начале этого пути. Под невербальными компонентами коммуникации понимаются жест, мимические движения, манипуляции с предметами, неречевые звуки и т. п., которые составляют базу для формирования звуковой речи. Мимические и жестовые движения богато представлены в любом самом сложно организованном современном языке и обязательно учитываются при общении, хотя чаще всего не осознаются говорящими. Понятно, что их роль еще более возрастает на начальных этапах становления языка (например, у маленьких детей, когда они учатся говорить).

О базовом характере невербальных компонентов коммуникации при формировании языка свидетельствуют данные фоносемантики (особый раздел психолингвистики, устанавливающий соответствие между звуком и смыслом), замечательные успехи слепоглухонемых детей, развитие речи в онтогенезе и знаковое поведение высших приматов. Мы уже говорили об экспериментах по обучению человекообразных обезьян жестовому языку американских глухонемых, поэтому повторяться не будем. Отметим только, что обезьяны способны употреблять знаки с переносом значений, синтаксировать знаковые конструкции, изобретать новые знаки и даже, может быть, употреблять их в «чистом виде», без наличия обозначаемого предмета. Хотя результаты этих опытов исследователями трактуются по-разному, они, конечно, заставляют о многом задуматься.

Подавляющее большинство ученых — от психолингвистов до зоопсихологов — сегодня практически единодушны в том, что первоначальный этап становления языка был путем от озвученной пантомимы к членораздельной речи. По мере усложнения социальных связей внутри первобытного коллектива и увеличения разнообразия ситуаций (трудовых, охотничьих, боевых), в которых оказывался наш далекий предок, падал удельный вес пантомимы и возрастала доля вербальных систем коммуникации. Одновременно с языком рождалось и синкретическое первобытное искусство, бывшее поначалу нерасчленимым конгломератом графического изображения, игрового действия и звукового сопровождения. Известный специалист в области фоносемантики С.В. Воронин пишет: «…язык имеет изобразительное происхождение, и языковой знак на начальном этапе филогенеза отприродно (примарно) мотивирован, изобразителен».

Чтобы проиллюстрировать, каким образом пантомимические и жестовые элементы могли вплетаться в живую ткань членораздельной речи, имеет смысл процитировать известного немецкого этнографа К. Штайнена. Давайте послушаем, как бразильские индейцы-бакаири, живущие в каменном веке, рассказывают о путешествии.

«Сначала надо сесть в лодку и грести, грести, «пепи», "пепи", грести веслом направо, веслом налево. Вот мы у водопада — «бу-бу-бу». Рука поднимается, чтобы показать, с какой высоты он падает. Женщины боятся и плачут: «пекото» (ай-ай-ай). Мы сходим на берег; тут полагается топнуть ногой о землю; затем мы с кряхтением и натугой тащим на плечах лодку и корзину с припасами. Потом снова садимся в лодку и опять: «пепи», "пепи" — гребем. Мы едем далеко-далеко… Голос рассказчика замирает, губы вытягиваются вперед, голова судорожно откидывается назад. Описывая протянутой рукой полукруг, он показывает точку на западе, где стоит солнце. Наконец лодка входит в гавань — «ла-а-а»… Вот мы и у бакаири — "кура, кура", и нас здесь радостно принимают».

Совершенно очевидно, что пантомима и жест у бакаири несут дополнительную коммуникативную нагрузку и являются необходимым элементом речевого общения. Разумеется, это ни в коей мере не означает грамматической или лексической ущербности их речи: в конце концов, итальянцы тоже чрезмерно жестикулируют, но вряд ли кто усомнится в полноценности итальянского языка. Надо полагать, что в глубокой древности жестовые и пантомимические элементы были представлены еще более полно, а вербальная коммуникация находилась в зачаточном состоянии и выполняла вспомогательную функцию. Но дать исчерпывающий ответ на вопрос, как конкретно осуществился переход от жеста и пантомимы к членораздельной речи, наука, к сожалению, пока не в состоянии. Уже упоминавшийся А.С. Либерман смотрит на вещи пессимистично: «Читать работы зооантропологов и семиотиков интересно, но трудно сказать, насколько их эксперименты и теории приближают нас к ответу на наш вопрос».

А что могут сообщить о происхождении языка представители естественных наук? По мнению этолога В.Р. Дольника, его коллеги внесли неоценимый вклад в решение проблемы человеческой речи, но их соображения почему-то остаются без внимания со стороны детских психологов и лингвистов. Этологи подметили, с какой необыкновенной легкостью маленький ребенок овладевает языком, и предположили, что речь не усваивается активно, а запечатлевается, импринтингуется. Феномен импринтинга (англ. imprinting, от imprint — «отпечатывать, запечатлевать») в биологии известен давно и неплохо изучен, например, у птиц. Только что вылупившийся птенец намертво запечатлевает в своей крохотной головке образ матери и всюду за ней следует. Если новорожденному несмышленышу вместо матери предъявить другой объект, ничего общего не имеющий с образом взрослой птицы (например, башмак), он точно так же будет раз и навсегда зафиксирован, и птенца за уши не оттащишь от совершенно бесполезного предмета. Аналогичным образом беспомощный птенец канарейки запечатлевает песню своего отца, не прилагая для этого ровным счетом никаких усилий. Если вместо родной песни ему регулярно прокручивать магнитофонную запись мелодии другого вида птиц, он с легкостью усвоит именно ее. Но оценить, насколько успешно птенец справился с заданием, мы при всем желании не сможем, поскольку он молчит, как рыба, и промолчит еще долго. Лишь только через год он впервые попытается воспроизвести свою видовую песню — и у него сразу все неплохо получится. Более того, он теперь не забудет ее до конца жизни. Одним словом, импринтинг — это бессознательный инстинктивный акт, который не требует от детеныша ни воли, ни сообразительности, ни интеллекта.

Сколько сил приходится потратить человеку в зрелом возрасте, чтобы выучить иностранный язык! Утомительная зубрежка, повторение пройденного, заучивание незнакомых правил и непрерывный изматывающий тренинг — в противном случае все выученное стремительно улетучивается. Но вот маленький ребенок, как птенец канарейки, овладевает речью легко и непринужденно, а если растет в двуязычной семье, то без особого труда выучит оба языка. У него будет два родных языка. К сожалению, подобные подвиги возможны только в критическом возрасте, когда полным ходом идет формирование мозговых структур, и если время упущено, поправить уже ничего нельзя. Итак, ребенок не учит родной язык сознательно и целеустремленно, а импринтингует речь окружающих. Никаких усилий ему прилагать не надо — за него работает врожденная программа запечатления речи.

Мы не станем подробно разбирать этапы формирования детской речи, а скажем только, что этих фаз, последовательно сменяющих друг друга, несколько: от эмоций-команд и слов-предложений до грамматически правильных высказываний. Программа запечатления речи включается вскоре после рождения и работает на протяжении нескольких лет. Сначала маленький ребенок пассивно воспринимает речь, никак не обнаруживая даже малейших признаков того, что он ее понимает. И мы не сильно погрешим против истины, если признаем, что он действительно не понимает ни слова. Но ребенку и не нужно ничего понимать, поскольку за него трудится находящаяся в мозгу аналитическая машина, которая пропускает через специальные структуры чудовищный объем информации, разбирая ее по косточкам и неустанно сортируя. Поэтому матери поступают абсолютно правильно, разговаривая с крохотульками, глаза у которых пусты и бессмысленны, как у новорожденных котят: аналитическая мозговая машина нуждается в регулярной «подпитке». Если этого не делать, развитие речи у ребенка затянется, как это нередко случается с приютскими детьми.

Около года у ребенка включается программа заполнения словаря: глазами или рукой он показывает на предметы и требует, чтобы ему их называли. К этому же времени он начинает понимать многое из того, что ему говорят, и выполнять некоторые команды. Одновременно он произносит отдельные звуки и слова, но говорить упорно не желает. И так продолжается до полутора-двухлетнего возраста, пока программа заработает на всю катушку. Этот феномен всегда занимал специалистов по детской речи. Происходит нечто, похожее на взрыв: емкость словаря нарастает лавинообразно, и сначала нерегулярно, а потом систематически слова начинают употребляться в нужном грамматическом оформлении. Вот как пишет об этом известный лингвист Б.В. Якушкин: «Характерно, что именно к этому периоду… относится огромный скачок в словаре ребенка; до 1 года 6–8 месяцев количество слов, зарегистрированных у ребенка, было порядка 12–15; в это время оно сразу доходит до 60, 80, 150, 200. Объяснить этот факт расширением предметной деятельности едва ли возможно, так как трудно предположить, что жизненная сфера, число предметов, с которыми оперирует ребенок, так резко возросли. Здесь, видимо, имеет место главным образом внутреннее развертывание языковой способности под воздействием речи взрослых». Помните птенца канарейки, который упорно молчал чуть ли не целый год, а потом вдруг запел? Примерно то же самое происходит и с человеческим детенышем.