Все случилось летом - Эвалд Вилкс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но отец уже поднимался к ней. Она слышала, как под ним скрипела лестница. Рывком открылась дверца, две жилистые руки вцепились в косяк, потом показались голова и грудь.
— Почему не отвечаешь, когда тебя зовут?
Юстина молчала, жмурясь от яркого света. Отец был в белой полотняной рубахе, его волосы еще не просохли после мытья.
— Где была ночью?
Так грубо он еще не разговаривал с ней. Юстина приподнялась, прикрыв грудь одеялом. Начинается, с ужасом подумала она, начинается то, чего она боялась и что старалась оттянуть, — объяснение… И теперь она не может уклониться… И вдруг на душе стало совсем спокойно. Будь что будет. В конце концов, все проходит: пройдет, забудется и эта ссора.
— Только, пожалуйста, не читай мне нотаций, — сказала Юстина негромко, с дрожью в голосе. — Все равно ты ничего не скажешь нового. Да, меня не было дома. Ну и что? Что-нибудь случилось? Или я должна была подоить корову, накормить поросят? Ты ведь сам не раз говорил, это не моя забота.
От злости отец не мог вымолвить ни слова. Не ждал такого отпора.
— Ты по ночам будешь шляться, а я тебе слова не смей сказать, да? — прохрипел он наконец. — Знаешь, как таких называют? — И посыпались отборные ругательства.
Юстина побледнела. Теперь и в ней проснулось упрямство, теперь отец мог кричать или плакать, — Юстина ответит презрением.
— Зачем обо всех судишь по себе? — спросила она холодно. — Почему ты считаешь себя образцом добродетели? Я не желаю жить по-твоему. Не желаю!
— Ах, не желаешь? А тебе известно, что я, может, живу не по-твоему, чтобы тебе не пришлось жить по-моему?
Юстина упрямо молчала.
Поняв, что криком ничего не добьешься, Бернсон заговорил спокойнее. Теперь в его голосе звучали обида и горечь.
— Как же, как же… Тебе многое не нравится. Ты ведь образованная. Наверное, скоро будешь стыдиться вместе с родителями на люди показаться, на другую сторону улицы перейдешь, нас завидев. И такое может случиться… Но скажи мне, — и в нем с новой силой вспыхнула злость, — кто тебе все это дал? Я. Потом и кровью добываю все для тебя, чтобы ты жила принцессой. Тебе двадцать стукнуло, а ты ломоть хлеба от краюхи отрезать как следует не сумеешь. Ты отцу в ноги должна поклониться, а не грубить. «Не желаю», — передразнил он. — А не желаешь, поди в лес поработай. Посмотри, какое там житье.
— Ну и пойду! — крикнула Юстина.
Бернсон усмехнулся.
— Никуда ты не пойдешь. Я тебя знаю, не такая ты дура. Но запомни, — и он грохнул кулаком по бревну, — будешь шляться с этими черномазыми, тебе действительно придется в лес пойти! — И, не дожидаясь ответа, проговорил совсем спокойно: — Ладно, чего там… Я одного хочу: не якшайся с разной шантрапой, — не пара они тебе. Ну, что у тебя общего с ними — с грехом пополам семилетку закончили, простые работяги. Слава богу, я тебя смог подготовить для лучшей жизни, для другого круга. Пойми, не хочу краснеть за тебя… А наскучит сидеть дома, ступай в гости к докторше или в школу к учителям, прогуляйся с Япинем — как-никак инженер…
Бернсон потянулся и неуклюже погладил голову Юстины. Пальцы у него были жесткие, как деревяшки, рука слегка дрожала. Потом стал спускаться с сеновала, бросив напоследок:
— Запомни: ты дочь Бернсона.
Внизу его поджидала старуха. Юстина слышала, как она проворчала:
— Слезы из нее надо выжать, слезы… Без слез нет раскаяния. Словами ее не проймешь.
— Заткнись! — оборвал старуху Бернсон. — Знаю, что делать. Все вы тут с ума спятили. Лучше бы собаку привязала. Собаку, говорю! Чтобы дом стерегла.
Скрипнула калитка. Он ушел.
Юстина снова легла. Когда разговаривала с отцом, казалось, была спокойна, а теперь расплакалась. Она была одинока, никем не понята и всеми покинута. Все вышло не так, как она представляла. Отец взял верх над нею, он сумел отстоять свою правду, хотя это, возможно, и не было правдой. А Юстина не нашла слов возразить ему, так и промолчала. Молчала, когда нужно было говорить.
Над головой, на крыше, что-то зашуршало, — наверно, опустилась птица. В саду негромко переговаривались мать с бабушкой. На крыше снова послышался шорох — птица взмахнула крыльями, улетела. Открылась дверца, в просвете показалась мать. В руке у нее был кувшин с молоком.
— Оставьте меня в покое! — крикнула Юстина, прикрыв ладонью заплаканные глаза.
Мать тяжело вздохнула.
— Молочка тебе принесла, — сказала она. — Выпей, дочка. Должно быть, с вечера не ела.
Когда Юстина взяла кувшин, она начала осторожно:
— Ты отцу не перечь… С ним лучше по-хорошему… Мне-то, думаешь, легко?
Краем платка мать вытирала слезы.
— Тебе здесь не холодно? — спросила она. — Может, еще одеяльце… Осень уже на дворе…
— Нет, мне не холодно, — ответила Юстина. — И потом все равно скоро уеду.
Когда мать спустилась вниз, Юстину вдруг охватил страх: неужели она не найдет сил порвать с родителями? Юстина горько усмехнулась, припомнив слова Бернсона: «Никуда ты не пойдешь!» И Юстину охватила страшная тоска по университету, книгам, картинам, музыке, по тому прекрасному миру, где забываешь обо всем, по тому миру, который она считала своим.
Скорей бы приходила осень…
И приснился ей сон: в синем небе слышится клич журавлей. Напевно и плавно скользит журавлиный косяк в лучезарной вышине, и она, Юстина, взмахнув руками, словно крыльями, уносится вслед за ним.
9
Все было летом… А лето прошло. По временам оно, правда, еще улыбалось устало, и тогда свинцовое небо понемногу очищалось, и в просветах туч светило солнце.
Хмурым, туманным утром Бернсон не спеша шагал на автобазу. Деревья вдоль дороги стояли притихшие. Было слышно, как с листа на лист стекают капли. Бернсону некуда было спешить. Он мог бы даже задержаться дома, да какая-то тяжесть лежала на сердце, и ему казалось, что на воле, за колючей проволокой забора, станет легче.
Бернсон рассеянно озирался по сторонам, словно там рассчитывал найти ответ своим мыслям. Он думал о Юстине, но мысли были путаные, несмелые, беспомощные. Казалось, ничего не произошло. Юстина сидела дома, никуда не выходила, ни с кем не встречалась, только… стала какой-то чужой. Спросишь что-нибудь — «да» или «нет», — и опять молчит. Он все испробовал, Даже посоветовал съездить куда-нибудь, хотя бы с тем же Каспаром. Но Юстина ничего не ответила — повернулась и ушла. И тогда он с ужасом понял,
